в отпуск, – напишет потом в одной из книг, – я всерьез подумывал бросить офицерскую службу, и, вдохнув английского воздуха, решился: не вернулся обслуживать адский деспотизм. Но мне хотелось большего, чем просто скинуть форму». Он прочел уже к тому времени «Войну и мир» Толстого, «Люди бездны» Джека Лондона, «Влюбленных женщин» Дэвида Лоуренса и множество других книг, купленных в Рангуне, и все они – одна к одной – покоились теперь в солидном багаже отпускника рядом с какими-то кинжалами, экзотической керамикой, оригинальными пивными кружками… Но именно впитанное из книг и контрастировало с пережитым, заставляло стыдиться то одной, то другой безобразной бирманской сцены, всплывавшей в памяти.
Он не мог забыть, как однажды на какой-то железнодорожной станции дурачившиеся школьники случайно задели его на лестнице, толкнули, да так, что он едва не скатился по ступеням. И что же? Он, почти двухметровый амбал, да еще «при должности», кинулся за пацанами, ухватил виновника и жестко, «изо всей силы» отхлестал его тростью. Это видел тогда студент, а в будущем – профессор Рангунского университета Маунг Хтин Аунг. Он напишет потом, что толпа мальчишек окружила Оруэлла, что завязался горячий спор, что «белый господин» отвечал, может, и не очень агрессивно, но «с сознанием собственного превосходства», и что какой-то служащий после объяснил подросткам, что «они здорово рисковали», так как спорили «с высокопоставленным полицейским Блэром». Зверел, однозначно зверел. «Хэппи энда», как видим, не случилось ни в романе «Дни в Бирме», где он застрелил Флори, ни в реальной жизни…
Со всяким писателем и всегда связаны тайны. Тайна, как рождается в человеке человек пишущий. Тайна, что́ является первым мотивом явления его. Тайна – в раздвоении писателя на человека, проживающего свои дни, как все мы, и художника, создающего из ничего совершенно новый, не существовавший до того мир. Загадка – в переназвании реальности, всех тех явлений, событий и вещей, которые окружают его. Почему для нас жизнь и смерть – это жизнь и смерть, а для писателей (особенно великих) – это некая магия, это встроенность во вселенную, проникновение в пространство и время и небывалый, потусторонний взгляд на мир откуда-то сверху, с заоблачных высот? Наконец, почему с ними и при жизни, и особо после смерти случается нечто, переворачивающее наши представления о них самих и об их творчестве?
Вопросы эти сущностны. Иначе нам не понять всех тех «курбетов», которые вскорости выкинет Оруэлл. Ведь в Индии родился какой-то новый «он» – человек «искупления», который не хотел уже даже малейшего благополучия. «У меня созрела мысль бежать не только от империализма – от любой формы превосходства человека над человеком… Я сознательно хотел стать на место тех, кого вольно или невольно унижал пять лет, хотел стать жертвой и неудачником. Думы мои вынашивались в глухом одиночестве, благодаря чему ненависть к угнетению достигла степени невероятной. Мысль о житейском благополучии, даже самом скромном, была мне отвратительна. Любой намек на стремление
