и четвёртое иго до Петербурга. Особливо не понравилось в столице иго третье, «жидовское». Были восприняты слова эти некоторыми иерархами и высокими чинами как поклёп на Святую Библию и Богоизбранный народ Израильский. Мне и самому неприятно было. С досадой произносил про Богоизбранный народ злые слова и отец Авель. Да не мог себе врать, не желал услышанное искажать. Почему всегда и прибавлял:
– Во всех народах суть два колера: чёрный и белый. Одним колером – царь Ирод вымазан. Другим – Иоиль с Ярёмой крашены…
Вскорости изошёл из Петербурга негласный указ: монаху Авелю впредь про третье и четвёртое иго молчать в портянку! А не прикусит язык – самому Авелю навек замолкнуть. Тут смозговал я: надобно отца Авеля спасать! Довольно за ним шпионить. Придётся на собственный страх и риск перебороть тех, кто хотел его до обозначенного срока в могилу спровадить. Первей всего надо было обмануть начальство слухом: не Авель про третье иго и четвёртое говорил! Некий беспоповец глупость отчебучил.
Но то было лишь начало дела. Продолжать его скрытно и тонко следовало.
Был у меня в Петербурге покровитель. Человек строгий и влияние немалое имевший. Оказал я в некие годы ему услугу амурную, незабываемую. И задумал я через него передать: если со старцем что случится, то – по монахову же предсказанию – в государстве Российском страшному сотрясению земли быть. А услышал Авель о том якобы на небе. Послал я секретную цидулку в Питер – и вскорости как рукой сняло с отца Авеля угрозу смертельную. Кто был тот покровитель, упоминать не стану. Безымянным помощником в Авелевых делах пусть останется. А не то худо человеку тому и роду его – а он не духовного звания был – придётся. Сила неслыханная и яд аспида за третьим игом!»
– Эх, Скородум Ильич ты доверчивый! Веришь чему ни попадя. Хватит, стоп!
Скрепя сердце, прервал Тихон чтение. Записки принимали опасный даже и по нынешним временам оборот. Ругнув про себя дымно-восковую старушку и ухватив краем глаза подпись на последней странице аллигата: «Без вранья и прикрас записал заштатный диакон Пляцков», – прикрыл глаза ладонью. А убрав ладонь, увидел: мир преобразился!
Подойдя к гостиничному окну, был Тихон Ильич буквально ошарашен: час назад упавшее за горизонт солнце поднялось и засияло вновь. Ясным светом засияло, по-утреннему! Зарделся и запылал – как та Арфочка – уже полностью погасший закат.
Подступив к окну вплотную, понял: не только у него в мозгу загорелся ночной солнечный свет! Всюду в Суздале, – и на Яруновой горе, где недавно стебались куклачи, и в тюрьме для безумствующих колодников, ставшей музеем, и в библиотеке над рекой Каменкой, – чуть вздрагивая краями, длилось и расширялось рдяно-золотое сиянье. Вслед за сияньем упал на городок Суздаль слепой дождь. Тонкие цепочки дождевых капель и широченные волны света хлынули на благодатные, гримасами времён не исковерканные места! И от этих мест расчудесных дохнуло вдруг покоем и несказанным счастьем.
Скородумова
