понял, мы имеем дело с полистилистикой ваших речевых конструкций, которые, опираясь на цитирование, стилизацию и актерствование, переосмысливают время, доводя его восприятие до абсурда, извлекают некий первосмысл, за которым ничего нет. Пустота!
– Совершенно верно, – выдыхает Дмитрий Александрович. Впрочем, надо полагать, что это не выдох облегчения, а, скорее, знак того, что он с каждой минутой все глубже и глубже врастает в абсолютно непроходимые городские трущобы, в кущи собственных переживаний и воспоминаний. Начинает блуждать в них.
– Когда вы впервые ощутили эту способность в себе?
– Могу лишь предполагать.
– Извольте, – врач втыкает штепсель в розетку и вновь возвращается к столу.
Д. А. Пригов «Начала какого-нибудь длинного повествования»: «Помню, в детстве, вступая в темный тяжко-пахучий арочный проход от освещенной улицы к нашему грязновато-кирпичному пятиэтажному дому в глубине обычного густо застроенного затененного московского двора, я всякий раз невольно оборачивался на обступавшие шорохи и отчетливые звуки преследующих шагов. Кто это?! Что это?! Естественно, все оказывалось моими же собственными торопливыми малолетними шажками, многажды отраженными сводчатыми стенами и возвращенными мне, любезно взлелеянными местной атмосферой, аурой. Возвращались разросшимися до пугающего размера и отчужденности… Все здесь пустынно и огорожено вздымающимися краями густо поросшего оврага-котлована… Народ в округе все больше пожилой – пенсионеры, инвалиды, убогие да покалеченные. Они и населяют местные неказистые постройки. Раньше тут неподалеку в полуразрушенном монастыре дом инвалидов располагался. Подобных полно было по всей стране после войны. Но этот, говорили, особый… Рассказывали, будто здесь из людей электричество пытались получить. Господи, да что из этих истощенных и полностью выпитых существ можно получить?! Тем более такую тонкую и мощную материю, как электричество! Дрянь какую из них – и ту не вытянешь. Правда, иногда над монастырем вспыхивало что-то, на мгновение неярко озаряя всю окрестность».
Алюминиевый чайник начинает гудеть и плеваться кипятком.
Врач встает из-за стола и подходит к окну, за которым синеватые ноябрьские сумерки уже выползли со дна теряющихся за горизонтом Сокольников и нависли над Глебовским мостом через Яузу, по которому едет автобус. Здесь пассажиры приникли к запотевшим стеклам, а черная речная вода уже схвачена по краям грязным ледяным припаем.
Поднимается пар.
От чайника поднимается пар.
Разгораются уличные фонари, плывут друг за другом в этом пару, и откуда-то со стороны Преображенки доносится вой сирен.
Дмитрий Александрович прислушивается и сразу же безошибочно признает в нем вой милицейских машин, что пробираются к фабричному общежитию на Девятой роте.
– Да, места у нас тут беспокойные, что и говорить, – врач выдергивает
