не страшащихся перемены мест, умеющих в любой, даже неприютной веси свить доброе нерушимое гнездо, усвоить свычаи и обычаи русичей, их мову, поверить в Бога и стать самым что ни на есть единым народом. А как держать этот народ в любви друг к другу и князю – отцу для всех единому, как было при батюшке Мономахе, – того он пока понять не мог, до ломоты сокрушая в думах голову. И дабы вовсе не потерять её, буйную, в тяжких этих думах, как истинно русский человек, пускался во все тяжкие, искренне исповедуя изречённое Мономахом: «Питие на Руси веселие есть!» Веровал истово Долгорукий: «В веселии широком широка и душа, и мысли, и всё подвластно собравшимся за доброй братиной, и каждый другому брат, и все – одна родова – могута Руси». Не знал князь во всю жизнь жестокого похмелья, не терпел, коли замечал в других неискренность веселья, считая не чем иным, как скрытым предательством заединного братства.
Бесстрашно и весело торил нелёгкую дорогу Юрий к великому столу. Вышел и летами, и опытом, и славным княжением суздальским в первейшие князья. Всего шажок остался до заветной цели, когда поял Бог великого князя киевского Всеволода Ольговича. Вот он, стол, – его, Юрьево, место. И вдруг известие: отдал Всеволод правление брату Игорю. На Игоря Юрий не пошёл. Но когда подло предали того, когда язвил его и ял неукоротный племянник Изяслав, кинулся с радостью и откровенным весельем в борьбу ратную, позвав с собою Святослава Ольговича верного и двух неверных Давыдовичей черниговских.
Чего только не было за эти четыре лета! И крови, и туги под горло, и малых и больших измен без числа. Он изменял, и ему изменяли, и только Святослав Ольгович был всегда рядом, всегда в подмоге и во спасении – собинный друг и брат.
И сел наконец-то на высокий киевский стол Юрий Владимирович, князь Долгорукий!
После широкого свадебного разгула – как ему не быть: сразу двух дочерей отдал замуж! – помалу утих в веселье необузданном, глянул на стольный город трезвыми очами. Тих боярский Киев (когда и боярским стал, не заметили) в ожидании, что теперь будет. Юрий всё боярство без разбору, кто ему кланялся, призывая на княжение (а иных и не было), всех, кто тайно крепил в себе к нему вражду, позвал на свадебные пиры. Пил с каждым без пригляда, без пригляда и челомкался со многими. Только теперь по уму и осмотрелся вокруг. Оказалось, куда как мало из заглавных бояр ушло с Изяславом. И даже верный и давний сподручник Мстислава Великого, и Ярополка, и Всеволода Ольговича, и Игоря, близняк Изяслава, во всём Киеве первейший из первых боярин Улеб тут. В пиру, помнится, подошёл впервой к Юрию с полнёхоньким кубком горького мёда. Ниже низкого поклонился, в самые мыски княжеских сапог, выпрямился, чуть ли не на голову выше князя, телом обильный, но и рыхлый уже, с прядями седыми в волосах, с нитями белыми в бороде. Юрий и хмельной глазом доглядлив – усмотрел: закрашивает седины боярин, не желает быть седовласым. Смешным показалось такое – любой на Руси жаднит мудрых седин. Но спросил о другом, и серьёзно:
