только, как вилки стучат по тарелкам. Лунин понимал, что все они думают о Байсеитове.
– А ты заметил, как он оглядывался? – спросил Кабанков, взглянув на Серова.
Серов кивнул.
– Он даже за едой оглядывается, – сказал Чепелкин.
– Мы-то с тобой знаем, что это значит, – продолжал Кабанков, обращаясь к Серову. – Помнишь Кулешова?
Серов опять кивнул.
– А что это значит? – спросил Лунин.
– Это значит, что он смотрит, не заходит ли ему в хвост «Мессершмитт», – сказал Кабанков. И, видя, что Лунин не понимает, пояснил:
– Нервный тик.
– Он оглядывается через каждые сорок секунд, как в воздухе, – сказал Серов. – В воздухе нужно оглядываться не реже чем через сорок секунд, чтобы «Мессершмитт» не зашел тебе в хвост.
– Кулешов стал оглядываться в камбузе, и на другой день его сбили, – сказал Чепелкин.
Этого не следовало говорить. Кабанков хмуро посмотрел на него. Девичьи щеки Чепелкина порозовели. До конца ужина никто больше не произнес ни слова.
Когда они вышли из столовой, было уже совсем темно. Лунин, не спавший прошлую ночь, чувствовал себя усталым. Он засыпал на ходу. Летчики ночевали в соседней дачке. Эту дачку они называли тоже по-морскому – кубрик. Тут тоже горела керосиновая лампа, стояло шесть коек – три у одной стены, три у другой. Байсеитов лежал уже на своей койке и спал. Смуглое лицо его темнело на подушке.
Войдя, они сразу расселись по своим койкам и стали раздеваться, с наслаждением освобождаясь от унтов и комбинезонов. У них были крепкие, мускулистые молодые тела, широкие грудные клетки. Особенно крепок был маленький Кабанков – мышцы ходили у него под кожей, как канаты. Но лица у всех были серые от усталости. У них не было сил даже разговаривать. Раздеваясь, они уже засыпали.
Лунин поставил чемодан на пол и стоял в нерешительности. Две койки были свободны. Он не знал, какую из них можно занять.
– Та койка – капитана, – сказал Серов, заметив, что Лунин не ложится. – Хотя он ночует больше на командном пункте, но и здесь у него есть койка. А вы ложитесь на эту, товарищ майор.
Лунин сел на койку и расстегнул китель. Возле койки у изголовья стояла тумбочка, покрытая салфеткой. На тумбочке, на салфетке, блестело круглое зеркальце, лежали сложенные в треугольники письма, стояла фотография, потускневшая, смятая и потом разглаженная, на которой изображена была пожилая женщина в шерстяном платке. Лунин вдруг понял, чьи это вещи, чья это койка. Он встал и оглянулся, не зная, как поступить.
Под этой простыней прошлую ночь лежал летчик Никритин. В это зеркальце он смотрелся, это фотография его матери. Все уже спали, кроме Серова, который лежал на соседней койке за тумбочкой. Но Серов молчал. Лунин разделся, лег и укрылся простыней.
– Вот мы уже у самого Ленинграда, – сказал вдруг Серов. – Больше нельзя отойти ни на шаг.
– У вас есть в Ленинграде кто-нибудь из близких? – спросил Лунин.
– Нет,
