да какое-то особенное. Лежит в больнице в райцентре.
А мово Митю под суд было отдавать хотели. Но Степан бумагу подписал, что прощает его. Опять же – родственник, Степан-то. Учли и это.
Степан лечится. А Митя запил. Я истерзалась вся. Никогда такого не было. Напасть словно какая. Хужей нет пьющего в доме. Один лежит в больнице, а другой пьёт напропалую.
А тут из города один мужик привёз водку. Дёшево быстренько с машины продал. И уехал. Не из того спирта водка оказалась. Четверо померли. Мой Митя первый.
Всё порушилось у меня без Мити. Слов нет. И хотя дочь уж взрослая, замужем, а жизнь моя никакой стала.
Бесповоротно всё пропало.
Мужа похоронила, а Степан – вон он, живёхонький. Возненавидела я его. Всё моё поломал он.
…Через год, как у Степана жена умерла, пришёл он ко мне свататься. Вот что удумал!
Я, говорит, всю жизнь тебя люблю. Просто Минька опередил меня после армии. А тут я оказался свидетелем при вашей росписи. Куда мне деваться? Тогда первый раз не выдержал.
Я и вспомнила, как он напился на свадьбе нашей. В дым!
А потом вывалился из-за стола и в баньке у родителей выстрелил себе из ружья в висок. Промашка вышла. Шрам только на всю жизнь оставил. Говорили тогда: «Чего только по пьяни не бывает».
Забылось всё как-то. Свадьба пела и плясала!
А потом денёчки, года заплясали-замелькали! Как листочки на кухне от календаря.
– Неужто, правда? – говорю. – До седых волос не забыл.
– Нет, – говорит. – Наоборот даже. Терзало меня всё это!
Я Митю уважал даже. Но своя-то жизнь? Я на отшибе оказался…
– А Маруся твоя? А дети?
– А что они? Дал зарок забыть тебя. И пошло потом механически всё. Я слово держу своё… Женился, нарожали… Но жизнь-то моя! Как снятое молоко она! А теперь? Марьи нет, Мити нет. Светлая им память. Неплохими людьми были… Дети твои и мои взрослые. И те, и эти живут отдельно. Мы с тобой – как вольные студенты. Заново можно начать! Решайся!
Гляжу на него и диву даюсь. Как так можно говорить, думать даже об этом?..
– Что ты, говорю, Степан? Ошелапутил? У нас детям по двадцать лет. Стыдно!..
– Одно другому не мешает, – говорит. – У них своя теперь жизнь, у нас своя будет. Может, мы и родим ещё ребёночка, не старые ведь.
Меня от такого его разговора аж в жар бросило. Слов не стало.
Столько изуродовано, а он про любовь свою какую-то!
– Уходи! – говорю. – С глаз долой уходи! Со своей любовью.
Тороплюсь так говорить, а сама глаза его вижу. Печальные. Не злые. Виноватые глаза…
А всё равно остановиться не могу:
– Над нами тут смеяться будут. Никчёмная твоя любовь. Никому от неё добра нет. И не будет! В Воронеж зовёшь, уехать отсюда. Не по годам нашим это.
Он грустно так смотрит на меня… И ничего не говорит…
А я себя виноватой начинаю чувствовать. За что мне всё это, за какие грехи? Не понять мне… Успокоюсь… Не виноватая
