моргнула, залилась краской и стала суетливо воевать со своей пухлой папкой, пытаясь сложить бумаги в аккуратную стопку. Я заметила, что из нее выскользнула одна страничка и спланировала под журнальный столик. Джун не обратила на это внимания, и я на миг задумалась, стоит ли ей говорить. Поскольку там было написано про меня, формально этот листок можно было считать моим. Во время следующего ее визита я обязательно его верну, я ведь не вор. В ушах зазвучал голос мамочки, он нашептывал, что я права, что работники патронажной службы вечно мнят себя благодетелями человечества, путаются под ногами и суют нос не в свои дела. Джун Маллен стянула папку тугой резинкой, и говорить о выпавшем листке было уже поздно.
– Я… Какие-то еще вопросы сегодня желаете обсудить? – спросила она.
– Нет, благодарю вас, – сказала я, улыбаясь самой широкой улыбкой, на которую только была способна.
Джун выглядела расстроенной, пожалуй, даже напуганной, что меня очень огорчило. Я ведь старалась казаться приветливой и дружелюбной.
– В таком случае, Элеанор, на сегодня у нас все, – сказала она. – Больше я вам докучать не буду.
Засовывая папку в портфель, Джуди перешла на беззаботный тон и спросила:
– Чем будете заниматься в выходные?
– Навещу в больнице одного человека, – ответила я.
– О, как здорово. Посещения всегда идут пациентам на пользу, не так ли?
– Да? – произнесла я. – Не знаю, мне еще не приходилось навещать кого-либо в больнице.
– Но вы сами провели там не один день, – сказала она.
Я пристально поглядела на нее. Объем наших знаний друг о друге был вопиюще неравен. На мой взгляд, при первом посещении нового подопечного социальный работник, чтобы устранить это неравенство, должен представить краткую справку о себе. В конце концов, у нее был неограниченный доступ к этой толстой коричневой папке – исчерпывающему жизнеописанию Элеанор, – содержащей самые сокровенные сведения обо мне за двадцать лет. А я знала только ее имя и место работы.
– Раз вы знаете об этом, вам также должно быть известно, что в сложившихся обстоятельствах ко мне в больницу допускались только полицейские и мои законные представители, – сказала я.
Она вытаращилась на меня, разинув рот. Словно клоун на ярмарочной площади, которому ты пытаешься забросить в открытый рот шарик, чтобы выиграть золотую рыбку.
Когда я открыла ей дверь, она, то и дело поглядывая на мою одомашненную лягушку, сказала:
– Увидимся через полгода, Элеанор. Всего вам наилучшего.
Я с показной осторожностью прикрыла за ней дверь.
Она ничего не сказала про Полли, подумала я, как странно. Как ни нелепо, я почувствовала за Полли обиду. Все это время она стояла в углу комнаты и больше, чем что-либо, бросалась в глаза. Моя прекрасная Полли, прозаично называемая «махровый бальзамин», хотя предо мной она всегда представала во всей своей латинской красе как Impatiens niamniamensis. Я нередко произношу это название вслух:
