появилась такая же ухмылка. Они ничего ему не ответили. Охранник стоял над ними и курил. Затем посмотрел на небо быстрым взглядом, словно пытаясь удостовериться, что солнце ещё на небе, потянулся как мог, бросил дымящийся бычок в урну и плюнул туда же.
Ему жарко. Он хочет спать. До закрытия ювелирки ещё далеко. Его раздражают все эти люди, он чувствует непонятную тревогу, как тогда, много лет назад на экзамене в девятом классе. Он не понимает, зачем, почему они здесь лежат. Он втайне надеется, что их всех сгребут бульдозером, как щебень на стройке. На той самой, когда после армии. Он входит в магазин. Смотрит на часы. Затем на телефон. Хочется, чтоб позвонил хозяин. Но он не звонит. Хочется, чтоб он приказал закрыть магазин. Хочется лечь. Дома. В кровати. Выспаться. Как в первый день после армии. Демобилизации. Дома.
Гвардейцы в шлемах, жилетах, щитах, дубинках чёрным цветом были разлиты по серому в белых и желтых полосах асфальту проспекта. С каждой минутой их становилось всё больше и больше. Чёрная масса бурлила, кипела и вскоре она вплотную придвинулась к цветным и разноцветным, тихим, мёртво бездействующим лежащим.
Пот тоненькими струйками бежит по вискам и по спине. От кепки только жарче. Левый ботинок жмёт, очень хочется курить, хотя давно бросил. До конца смены оставалось всего-то ничего, а тут такое. Нет, говорят не больные. Ну, как не больные. Ну, не эпидемия, в общем, они сами. Да, лежат. Нет, не кричат ничего. Вообще молчат. Нет-нет, ничего не требуют. Плакаты? Нет. Листовки? Никак нет. Ничего не видел. Акция. Ну, ил как-то там так. Приказов нет. Думают. Даже вон те ничего не снимают. Без команды нельзя. Жрать охота. Ждём. Может сами разойдутся? Пока ничего не решили.
Солнце уже не так било через решётку ограды, и она смогла расслабить глаза. Ветер, слабый, неживой, каким бывает ветер лишь среди вросших друг в друга городских кварталов; ветер, который дует лишь по направлениям движений улиц и проспектов; ветер еле касался её длинных волос. В самом начале, только придя сюда, она очень боялась. Боялась лечь на тротуар. Но сейчас страх ушёл, будто просочился сквозь щели меж тротуарных камней, сквозь решётки сливов сточных вод. Её окутал покой. Она не двигалась, но очень сильно, очень чётко ощущала, чувствовала, что таких, как она, вокруг и рядом очень много. Об этом кричала тишина под ногами полицейских, в перерывах между воем сирен и шипением раций.
Первые несколько мгновений она ждала. Чего-то громкого и резкого. Как вой сирены, лай полицейской овчарки. Странно, но достаточно было лишь только взглянуть на это небо, пусть и щурясь то и дело от назойливых солнечных лучей сквозь ограду, – и тревога, страх исчезали. Жёлтое, летнее, чуть припекающее щёки и лоб спокойствие. Она подумала вдруг: а сможет ли теперь встать.
Да мне плевать! Двигайте их от домов! Оттаскивайте, отодвигайте! Грузите! Это приказ!
Громкоговоритель выбелил серую монотонную речь полицейского: «Граждане! Освободите тротуары для движения пешеходов!»
За полицейским ограждением со всех сторон и прилегающих улиц толпились зеваки. Чёрная стена из касок и дубинок отделяла их от тех, кто лежал. Они
