урожая. Может быть, хватит, а то и маловато будет. Хоть с капустой, с салом (мать в декабре пришлет), а еще пару мешков свалить в погреб не мешало бы.
Но какая же вредная стояла осень! Будто кто-то специально там, на небе, все просчитал. В будние дни шагом на стройку, план гони, а в выходные и вечерами штопай носки за телевизором КВН, к зиме готовься.
Сидела она за штопкой весь сентябрь, уже и привыкла, как в последнюю субботу месяца, после обеда (они только со стройки вернулись) рванул с юга ветер, разогнал облака и пошел шуметь над Жилпоселком, взмывая к небу, бросаясь оттуда со свистом, как мальчишки зимой на санках по склонам оврага.
Отложила она нитки и вздутый лампочкой носок на кровать, вспомнила брошенную утром фразу подруги: «Утром копалки елозили по полю», и побежала к подруге в соседний подъезд.
Та будто ждала ее:
– Пойдем, конечно! Поесть только дай. Заодно и стемнеет.
У нее на сковородке шваркала картошка, резанная в кружок.
– И может, на дорожку винца тяпнем, все интереснее будет. Сходи.
Подруги выпили бутылку тридцать третьего портвейна под хруст румяного картофеля, а тут и затемнело: сначала на кухне – они включили свет, потом на улице – там, на столбах, фонари, похожие на шляпы длинноногих путников, загорелись.
– Разморило что-то, – сказала соседка. – Лучше посидим еще, пока магазин не закрылся, споем. А?
– Надо идти. Погода хорошая.
– Извини, сбила тебя с панталыку. Устала. Ну ее к ляду!
Ольга вернулась домой, увидела сына.
– Ты куда собираешься? – спросил он глаза в глаза.
– Скоро приду.
– То штопала, то уходишь. – Сын сказал недоверчиво, но на экране телевизора за круглой линзой уже начался фильм.
Она сунула в хозяйственную сумку мешок, надела сапоги.
Под резиной сапог дерево ступенек скрипело сдержанно, шла она мягко, чтобы не всколыхнуть ненужные сплетни. За поселком она осмелела, шла спокойно по сухой, хорошо проветриваемой тропе. Справа оставила карьер, спустилась в оврага, услышала сдавленный говорок рядом, прислушалась.
– Фу ты, ручья испугалась, трусиха! – рассмеялась вслух.
По деревянному мостку громко ударила сапогами: «Это я иду, ничего не боюсь!» Ручей, бессловесно журча, промолчал. Она поднялась по склону, взяла вправо, подальше от дач какой-то академии, и присела на корточки, огляделась.
Женщина в вигоневом свитере, в тертой телогрейке, в чулках, в теплом платье, в резиновых сапогах точно по размеру, – ругалась с завскладом, не хотел, старый хрен, искать размер поменьше, – в шерстяном платке, не молодая и не старая, а ровным счетом тридцатипятилетняя, разнорабочая на стройке, недавно лимитчица, сидела на карточках у картофельных грядок, слушала назойливый шум ветра, ненужного сейчас, и внимательно осматривала картофельное поле. На небо и не глянула.
По
