говорят, инакомыслие. В сердцевине ее была заложена жестокость и, как следствие, неотвратимость наказания, нередко самой крайней мерой – смертью. Страх гнал людей к любой заявленной цели, поскольку никого и никогда не жалели и под «топор» мог попасть любой, какие бы заслуги перед Родиной ни имел.
У Брежнева, который пробыл у власти на десять лет меньше, все оказалось с точностью до наоборот – повсеместно декларировалось «бережное отношение к кадрам». Поэтому стоит ли удивляться, что «кадры», особенно из ближнего круга, быстро «рассобачились». Стали обрастать «хозяйством», кумовством, возможностями, связями, в благодарность славословить «дорогого Леонида Ильича», особенно за право получить кусок кабанятины после удачной охоты Генсека, что оценивалось как признак «особого государственного доверия».
Но не надо упрощать Леонида Ильича до этакого добродушного «дяденьки с колхозной пасеки». Обнимаясь и плача с ветеранами, он всегда был начеку, замечая даже легкую тень опасности, заходившей в его сторону с любой стороны, а уж тем более – от персоналий, особенно тех, перед кем в прошлом Леонид Ильич сгибался и лебезил.
Так было с Жуковым, так было с Хрущевым, которому обещанные после снятия с должности пенсионные льготы через месяц были уменьшены втрое. А уж как показательно это получилось с Кагановичем, которому он писал в 43-м году: «Не забуду Ваших указаний, дорогой Лазарь Моисеевич, и дружной совместной работы!» Когда стал Генсеком – все мгновенно забыл! А Лазарь-то просил ведь всего ничего – восстановить в партии, из которой его исключил еще нелюбимый «волюнтарист» Хрущев.
Лазаря можно понять! Ведь он в Российской партии большевиков с 1911 года, с того времени, когда Леня Брежнев в Каменке еще бегал в коротких штанишках (а по бедности, может, даже и без оных). Чуть позже, в самый разгар Первой мировой войны, Каганович от имени большевиков вовсю «мутит воду» в той же «брежневской» Екатеринославской губернии в качестве руководителя так называемого Союза сапожников, к тому же нелегального. Он и являлся настоящим сапожником там же, в Екатеринославле (позже – Днепропетровске), откуда, в сущности, Брежнев и пошел в рост. Кто знает, может и папе, мастеровому Илье Брежневу, набойки на праздничные сапоги набивал?
В отличие от Жукова, Каганович никогда не комплексовал от унижений. Правда, многие из них исходили от Сталина, потом от Хрущева, первых лиц государства. Увы, такое терпят многие, даже за честь почитают. Маршал Блюхер, когда его расстреливали по приговору, в сущности, лично Сталина, перед пистолетным дулом кричал: «Да здравствует Сталин!». Ужас какой-то!..
По ночам у себя на квартире, что на восьмом этаже Фрунзенской набережной, под матерчатым, еще «кремлевским» абажуром, старый (83 года), больной, плохо видящий Лазарь Каганович почти на ощупь водит пером по бумаге, положенной на разлинованный жирными полосками листок:
«Уважаемый Леонид Ильич! Я вновь вынужден беспокоить Вас по тяжкому для меня делу – вопросу о восстановлении
