время их терпели, потом перестали. К концу 30-х годов это сословие в том виде, в каком оно сформировалось к началу прошлого века, полностью исчезло. Э. Герштейн пишет в своих знаменитых мемуарах, как в 30-е годы появилось множество всяких любителей – оперного пения, филателистов, иных коллекционеров и пр. Их частные увлечения, видимо, заменили утраченные профессиональные занятия, так как хотя они где-то и служили, но к службе интереса не питали. Затем эти люди куда-то пропали (можно догадаться куда). Наверное, это была последняя среда, где еще существовали осколки того общества, в котором было место присяжным поверенным.
До нас дошли лишь отдельные фрагменты, отзвуки и шорохи.
Вот Е. Шварц записывает в записных книжках: «…адвокаты потеряли самоуверенность, но читают и рассуждают о прочитанном, пожалуй, больше, чем прочая интеллигенция: тем просто некогда»[3].
Сохранился некий туманный образ блестящего говоруна, знающего какие-то латинские поговорки, умеющего носить пиджак и завязывать галстук, имеющего успех у женщин[4], при этом загадочным образом бесстрашно ходящего у самой пасти органов (а может быть, пасть – их единственный орган?) и находящегося с ними в странной, неясной связи. Этот почти мифический тип великолепно материализован в «Прорве» И. Дыховичного – лучшем, по мнению многих, которое я охотно разделяю, фильме 90-х годов. Конечно, не случайно наш адвокат в конце концов в буквальном смысле канул в реку (а всякая река – Лета).
К 60-м годам – последней поре, когда наше общество пыталось возродить или, может быть, породить свои мифы, относится знаменитое разделение на физиков и лириков, в котором носителями интеллекта и свободы были определенно не лирики. В это время[5] стала заметна деградация не только гуманитарного знания, но и гуманитарной сферы в целом. Л. Гинзбург принадлежит такое, в сущности вполне очевидное, заключение: «От гуманитарных деятельностей хотели отнюдь не их существа, но совсем другого. И соответственно поручали их людям, приспособленным к другому и полностью неспособным, а потому полностью равнодушным к выполняемому. Это непреложный закон, ибо способные непременно внесли бы в дело нежелательную заинтересованность по существу. Талант – это самоотверженность и упрямство. Так бездарность стала фактом огромного, принципиального общественного значения». Не думаю, что юристы могли бы найти убедительные доводы в доказательство того, что к ним это не относится.
Мы настолько привыкли к тому, что отечественные гуманитарии по должности невежественны, не знают никаких языков, включая и русский, на котором говорят плохо, с непременным «гхканьем» как свидетельством близости к народу, что появление в нашей среде просто хорошо образованного человека сразу становится поводом для атмосферных возмущений. Видимо, этот результат – самое убедительное свидетельство достижения полной победы над просвещенными юристами и адвокатским сословием как важнейшей их частью и ресурсом.
Сегодня
Конечно, это не нынешние адвокаты, а прежние. Нынешние – не адвокаты, а юристы в целом – нисколько не стремятся превзойти начитанностью прочих интеллигентов, да многие из юристов, пожалуй, и не хотят слыть интеллигентами. Как-то я возился с подающими некоторые надежды молодыми людьми, стремясь ввести их в курс профессии. Внимали они мне с почтением, но как только я отклонился в сторону, кажется, поэзии, я был прерван не без решительности и без всякого сожаления: «Мы – не интеллигенты». Впоследствии эта автохарактеристика вполне подтвердилась. Сейчас, говорят, они успешно сочетают занятия адвокатурой с производством мебели, деловой древесины или тому подобных важных предметов.
Для начала прошлого века это было в какой-то степени характеристикой профессии. В это время, в эпоху марбургских штудий, Б. Пастернак писал по поводу философской карьеры, от которой отказался: «Я гнушаюсь тем трудом – которого не знает, не замечает, в котором не нуждается женственность…»
До этого любая библиография становилась мартирологом, и хотя деградация, конечно, шла сама собой (см., например:
