что эти писатели не заслуживают того, чтобы о них умалчивали.
– Сурово вы литературоведов! – сказала Саша.
– Пока они нас не слышат.
Девушка смущенно улыбалась за кассой.
– Разоткровенничался, – сказал Веретинский. – Выболтал профессиональные тайны.
Преподаватель вытащил с полки томик Китса. Британское издание. Лондон, 2006. В бытность студентом Глеб прикупил себе для коллекции Байрона в оригинале и прочел всего два стихотворения – «She walks in beauty» и «Love & Death».
– Глеб Викторович, вы же картины не видели, – сказала Саша. – Надо было первым делом показать.
– Какие картины?
– Казанских художников. Они в соседнем зале.
– Я из казанских художников только Лану Ланкастер знаю. И Рамиля Гарифуллина. Честно говоря, если это их художества, то…
– Нет-нет, Глеб Викторович, это даже близко не Лана.
Саша повела Веретинского в другую комнату, включила свет и торжественным взмахом руки указала на полотна. Первая картина оказалась по-русски безрадостным пейзажем в окне поезда. На дальнем плане мучили глаз скошенная нива, склонившийся забор и две прогнившие хибары, точно нарывы на черной земле; а на переднем художник изобразил два стакана с подстаканниками и засаленную колоду карт на вагонном столике. Слишком типично, чтобы вызвать бурю эмоций.
Вторая картина, размером с постер, притягивала и отталкивала одновременно. Супруги, обращенные в профиль, в сумерках сидели по противоположные стороны кухонного стола, впившись друг в друга глазами. Так друг на друга не смотрят даже враги – столько укора источали их взоры. Старательному реализму пейзажа с домами-нарывами здесь словно противопоставлялась обманчивая небрежность гротеска. Каждый штрих на месте. Обои леденистого оттенка, открытый холодильник, извергающий потустороннее свечение, окутанная зеленой аурой плита с зажженными конфорками, ночь с размазанными по небу звездами в незанавешенных окнах, немая неприязнь на лицах супругов. И что-то еще в их взглядах. Усталость? Тоска?
– Определенно талантливо, – сказал Глеб, смущенный тишиной. – Безмолвная боль затаенной печали.
– Мне тоже она больше нравится, – сказала Саша.
– Плохо разбираюсь в живописи двадцатого века. Конечно, соц-арт от гиперреализма отличу, как и Поллока от Уорхола. А это – вещь. Выдающаяся. Почерк мастера.
Веретинский почувствовал, как краснеет. Нет чтобы заткнуться и не строить из себя эксперта.
– Она продается, – сказала Саша. – Двенадцать тысяч.
– Шутишь? Ей цены нет.
– Без шуток. Двенадцать тысяч.
– С рамой?
Веретинский продолжал пороть чушь.
– Естественно! – Саша улыбнулась.
– Однозначно беру, – сказал Глеб. – Повешу в кабинете. Это штучное явление, предпочту его собранию сочинений любого из авторов.
Преподаватель
