Еланцев человек с юмором.
Главный геолог выбросил вперед руку и начал декламировать:
Выхожу один я на дорогу,
А дорога предо мной светла.
Ночь тиха, пустыня внемлет богу —
Это все нам партия дала.
Прочитав стихи, Еланцев откинулся на сиденье и рассмеялся. Остудин, улыбаясь одними глазами, посмотрел на Краснова. Ему казалось, что тот должен отреагировать на стихи хотя бы шуткой. Но Краснов делал вид, что ничего не слышал. И Остудин подумал, что отношения главного геолога с секретарем парткома никогда не бывают откровенными. «А с кем они могут быть откровенными? – спросил он себя. – Копни любую душу, там такой пласт может вывернуться – только диву дашься. Это лишь внешне кажется, что все мы думаем одинаково и стремления у нас одни и те же. А на самом деле все далеко не так…»
Пока ехали к школе, пока высаживали Шустикова и прощались с ним, Остудин приводил в порядок первые впечатления. Еланцев понравился сразу. Был он парень рослый, розовощекий, с круглым лицом и добродушной открытой улыбкой. Глаза его, больше, пожалуй, зеленоватые, чем голубые, смотрели на мир внимательно и осторожно, словно хозяин их на всякий случай прощупывал собеседника, проверял его готовность к разговору, неожиданному и откровенному. А однажды совсем уж мимолетно Остудин увидел в его взгляде скрытый вопрос: «Как мы с тобой жить будем: на откровенностях или недосказанно? Насколько тебе можно доверять?» Такой вот вопрос прочитал Остудин в мимолетном взгляде главного геолога. И про себя подумал: «А тебе?»
Если бы они были вдвоем, Роман Иванович, скорее всего, вызвал бы Еланцева на более или менее откровенный разговор. Но они были не вдвоем. Были еще Краснов и шофер Володя…
В разговоре Краснов почти не участвовал. Ни тогда, когда сидел рядом с Остудиным, ни потом, когда Шустиков вышел, а Роман Иванович пересадил парторга на его место. С этого места поддерживать общую беседу можно было только полуобернувшись, а это положение для Краснова было очень неловким: его мучил остеохондроз, и часто менять позу он избегал. Об этом Юрий Павлович сказал Остудину и попросил извинить за «замороженную» позу.
– Ну что вы, о каких извинениях может идти речь, – ответил Остудин.
О Краснове у Остудина сложилось впечатление общее, но благоприятное. «Юмор он понимает, сам умеет шутить, это уже хорошо, – думал Остудин. – Тем более хорошо, когда человек хохмит по своей инициативе, а не вторит начальству». Он считал первое впечатление немаловажным. А во-вторых, привык представлять себе людей, с которыми ему выпало общаться долгое время, положительными. При таком общении работается веселее и легче.
Уазик выскочил на берег Оби, качнулся с радиатора на задок и замер. Вниз по реке в километре, может, чуть больше просматривался взвоз-копань. У входа его в воду, привалившись на бок, лежали вытащенные на сушу два катера.
Роман Иванович выбрался из машины и остановился, оглядывая открывшийся простор. Картина была настолько величава и впечатляла так глубоко, что говорить не хотелось. Только думать. И Остудин думал. Ни о чем определенном.
