душу голосом:
«Урсула… Урсула… вот они остались мне в утешение – мои бедные сироты… и самый маленький… Как я буду жить, Урсула?»
С тех пор сердце Микеланджело навсегда прильнуло к этому вспыльчивому, горячему и несдержанному повелителю всей его жизни, так часто несправедливому и всё-таки несчастному, и всё-таки родному…
Сегодня лицо отца пылает, глаза мечут молнии, а руками, сжатыми в кулаки, он потрясает над головою сына. Он кричит громовым голосом:
– А, ленивец, чаша терпения моего переполнилась! Я выбью из тебя палкой непослушание! Не учить латыни, опаздывать в школу, размалёвывать стены да ещё насмехаться, позорить всеми уважаемого учителя!
Урсула тихонько вытирает передником слёзы, стоя у дверей, но не смеет заступиться за провинившегося, хотя знает, что его ждёт хорошая порка…
Тут же мессэр Франческо с лицом грозного обвинителя. Он заявил, что если отец не обуздает сына, то придётся выгнать его из школы.
Самолюбие Микеланджело оскорблено новой пыткой унижения. Ведь он уже вынес сегодня наказание в школе, а теперь опять должен унижаться здесь, дома, перед всеми в семье…
– Ну, кому я говорю? На колени!
Трость отца касается его спины. Брат Буонаррото громко хихикнул. Микеланджело не может побороть в себе вспыхнувший гнев и вскакивает, бледный, трепещущий, со сверкающими от гнева глазами:
– Отец! Отец! Что ты делаешь?!
Этот детский крик способен перевернуть кому угодно сердце. Микеланджело никак не может привыкнуть к унижению и колотушкам, и хотя, согласно обычаю того времени, побои в ходу для всех детей, но ему приходится выносить их больше и чаще других. Когда отец его сечёт, он молчит, закусив губу, тогда как Лионардо целует бьющую руку и всячески пресмыкается, а Буонаррото и Джовансимоне громко кричат. Но сегодня он не виноват. Нет, не виноват. Его называют ленивцем, а это неправда: сегодня он бежал изо всех сил в школу, чтобы не опоздать, побежал ближней дорогою. Разве он виноват, что ему попалась на площади статуя с лилией, а потом потянуло в собор, где он увидел другие, ещё более прекрасные, в таком нежном освещении лампад?.. А рисунки?.. А измазанные стены? Разве он виноват, что рука его сама, помимо воли, чертит где попало?
Сделав над собой страшное усилие, Микеланджело опускается на колени, бледный от стыда:
– Я прошу прощения, синьор, но я не виноват, право, не виноват! Я буду учиться по-латыни, не буду опаздывать в школу и не стану рисовать мессэра Франческо…
– И никогда больше не пачкать ни стен, ни доски! – закричал отец…
Микеланджело ещё ниже опустил голову. Что пролепетал он, захлебнувшись слезами? Никто не слыхал, но разве мог он дать обещание, которого не было сил сдержать? Ведь как раз сегодня у него в голове крепко засело решение срисовать те статуи, которые он видел на площади и в соборе. И как он это раньше видел их и не попробовал нарисовать на память?
III
«Вот
