в подвале, были погребены под обломками.
Дом разрушился, поскольку был поспешно построен в начале зимы на промерзшей земле. Четыре известняковых блока служили фундаментом, на который укладывали деревянные брусья. С наступлением весны, когда началась оттепель, четыре каменных блока стали расползаться в разные стороны, и дом распался. Позже тем же днем императрица послала за Екатериной и Петром. Екатерина попросила наградить сержанта, который вынес ее из комнаты. Елизавета смерила ее долгим взглядом и поначалу ничего не ответила.
«Так как ей хотелось преуменьшить опасность, все старались не придавать этому событию особого значения, а некоторые даже не находили ничего опасного в этом; мой страх ей очень не понравился, и она рассердилась на меня; обер-егермейстер плакал и приходил в отчаяние; он говорил, что застрелится из пистолета; вероятно, ему в этом помешали, так как он ничего подобного не сделал, и на следующий день мы возвратились в Петербург».
После эпизода с обрушением дома Екатерина заметила, что императрица постоянно была недовольна ею. Однажды Екатерина вошла в комнату, где находились фрейлины императрицы. Чоглоковой еще не было, и одна из фрейлин прошептала Екатерине на ухо, что ее очернили в глазах императрицы. Через несколько дней во время обеда Елизавета обвинила ее в том, что она все больше и больше входит в долги, заявила, что все ее поступки были сумасбродными, и заметила, что хоть она и считала себя очень умной, никто не разделял ее мнение, поскольку ее глупость являлась очевидной для всех.
Екатерина не захотела мириться с такой оценкой и, забыв о своем обычном почтительном отношении, парировала:
«Я ответила относительно моей глупости, что нельзя меня за это винить, поскольку каждый таков, каким его Бог создал; что же касается долгов, то неудивительно, если они у меня есть, потому что при тридцати тысячах содержания мать, уезжая, оставила мне шестьдесят тысяч рублей долгу, чтобы заплатить за нее. И к сожалению, мне стало известно, что против меня возбуждают императрицу, по отношению к которой я никогда не была неуважительной, непокорной и непочтительной, и чем больше будут за мною наблюдать, тем больше в этом убедятся».
Запрет на несанкционированное общение молодой супружеской пары с внешним миром сохранился, но стал не таким строгим. «Отсюда видно, что значат подобные запрещения, которые никогда во всей строгости не исполняются, поскольку слишком много лиц занято тем, чтобы их нарушать, – писала позже Екатерина. – Все окружавшие нас, до ближайших родственников Чоглоковых, старались уменьшить суровость такого рода политической тюрьмы, в которой пытались нас держать». В действительности родной брат Чоглоковой, граф Гендриков, который приходился также кузеном императрице, «часто вскользь давал мне полезные и необходимые сведения, и другие пользовались им же, чтобы мне их доставлять, чему он всегда поддавался с простодушием честного и благородного человека;
