Это стало началом конца. Такого не прощают.
Но в Девяносто девятом году, пока шла более-менее удачная война, о сем не думалось. Триумфы ярко окрашивали мрачную и напряженную атмосферу Двора. Втайне я, как и многие, завидовал тем, кто ушел воевать в Швейцарию и Италию. Удивительно. Знал ли я когда-либо, что так захочу воевать?
Если судить, к какой партии я принадлежал, то сказать сие было невозможно, поскольку каждый выступал за себя. Но все хватали меня за руки, заводили глубокомысленные разговоры, добивались дружбы и поддержки. Граф Литта оказался первым, но далеко не последним из тех, кто от меня чего-то хотел. Наверное, тогда я научился никому не давать никаких обещаний и надежд, говорить двусмысленности и ускользать из приветливо раскрытых объятий. Качества, необходимые для дипломата, что и говорить.
Одно я знал точно – ежели мне придется выбирать, с кем быть, я буду поддерживать сторону цесаревича Александра. Я и не знал, что выбирать придется скоро. И что выбор окажется таким мучительным.
К концу того года я обрел друга в лице Пьера Долгорукова, навсегда рассорился со старшим братом и оказался помолвлен с одной очень юной Fraulein. Впереди я разглядел огонек надежды, но он в очередной раз оказался ложным, и темная ночь души моей лишь сгущалась. Но, по крайней мере, я был не один. В этом заключалось мое спасение. И оно косвенно пришло от тех, кто принял меня в свой круг.
Дотти. Истинная сестра.
…Дотти с трудом открыла глаза. Сначала все вокруг показалось смутным, и она не поняла, где находится. Последнее, что она помнит – очень заболела голова, ее затрясло в ознобе, стало больно глотать, мадемуазель Бок озабоченно прикоснулась своей маленькой ладошкой к ее горячему лбу, потом испуганно пролепетала: «О Боже, Dorothée, теперь и вы заразились!» – и отшатнулась от нее, как от прокаженной, потом выбежала из комнаты. Пока ее глупенькая гувернантка бегала по коридорам, Дотти подумала, что неплохо бы прилечь и поспать. Она уже поняла, что она заболела скарлатиной, сразившей после зимнего сезона многих девочек из ее класса. Поговаривали, что две из них даже померли. Далее в голове осталось лишь что-то смутное – ее переодевают, уносят на руках по коридорам, кто-то произносит имя Государыни, что-то холодное касается ее воспаленного лица.
Нынче голова не болела – в ней царила странная, звенящая пустота. Горло еще побаливало, правда, но тоже уже не так сильно, как в самом начале. Девочке захотелось встать, но она не могла двинуться с места. Веки, которые она с таким трудом разлепила, казалось, могли закрыться в любой момент, и она больше не сможет их поднять.
Вскоре она ощутила присутствие кого-то другого в комнате. Это ее не удивило – кто-то же должен был сидеть у ее постели, подносить лекарства. Возможно, институтская горничная Агаша – добрая душа. А может, и не она. Дотти медленно привстала в постели,
