его, дав возможность мыслить трезво. Сюда он уже больше не вернется. Завтра же – нет, уже сегодня – отправится к Наследнику. Отпишет Армфельду, даже не таясь. Так и скажет: делайте со мной что угодно, убивайте, но я вас предал, пусть и невольно. Меня оправдывает только то, что я не стал брать свои тридцать сребреников.
Мысленно сочиняя письмо, он дошел до дома своего, бредя по темноте, чувствуя, насколько же город отзывается с тем, что происходило в его уме и сердце. Не раздеваясь, прошел в кабинет и, к изумлению своему, увидел конверт, запечатанный алой печатью с розой. Трясущимися руками барон вскрыл его и прочел только две строки:
«Такому испытанию подвергнется каждый. Вы прошли его, как могли, с честью. Оставайтесь в Петербурге. Отъездом вы все разрушите».
Подписи, как всегда, не было, и почерк принадлежал не Армфельду. Перечитав столь краткое послание, он подумал, что все его грезы об отъезде на войну имеют те же причины, что и жажда самоубийства – обмануть Провидение и избежать испытаний. На этот раз, его участь – выпутываться из интриг наиболее достойным путем. Чего бы это ни стоило. Все, что было с ним ранее – только мелочи. Настоящие сложности придут потом. И мытарства еще не кончены, несмотря на посвящение и получение долгожданного вознаграждения.
«Однако ж, они почему-то были уверены, что от женитьбы на Скавронской я откажусь», – подумал он, прежде чем уснуть прямо в кресле. – «Даже не хочу думать о причинах подобной уверенности».
Назавтра ситуация разъяснилась и перестала казаться слишком уж запутанной. Вдалеке забрезжил свет надежды на то, что он не пропадет. Никогда не пропадет.
CR (1831)
…Писать о событиях позапрошлого и прошлого царствований мне до сих пор стеснительно. Даже если учитывать тот факт, что заметки эти не предназначены для публикации и прочтения кем-либо посторонним. И что времена, о которых я пишу, могут быть отнесены к истории. Говорить правду какая она есть – без умолчаний, вольных интерпретаций, оговорок – и есть истинное мужество. Нынче, когда я постепенно освобождаюсь от прежних страхов и тревог, подобные подвиги даются легче. Вспоминая себя три десятка лет тому назад, я готов рассмеяться. Мне тогда казалось, что я иду с завязанными глазами по лесу, полному диких зверей и опасностей, поэтому вечно был настороже, и боялся даже намеков. Тем страннее, что моя осторожность заставляла меня совершать немало глупостей и опрометчивых поступков.
С высоты прожитых лет дело кажется понятным. Но я не знал тогда, что Госпитальеры имели сугубо политическое значение, а мистицизм им был нужен для того, чтобы воздействовать на Государя, для которого сие имело большое значение. Мне казалось, что, входя с ними в сговор, я предаю свой Орден. Тем удивительнее было видеть похвалы своим действиям, которые тогда я полагал испытанием пределов моей глупости. Наконец, я полагал, что предал Наследника. И что Государь догадывается о многом.
В ту
