был знать, какие конструкции придумали ленинградские архитекторы, чтобы новые дома могли выдержать самые сильные подземные толчки. А когда Ленка Маркова спросила, из чего делалась паранджа, то Beра Степановна сразу же сказала: «Наверное, Клюев ответит нам на этот вопрос». А он и сам не знал.
«Ничего, теперь во всём разберусь на месте», – подумал Севка, застёгивая пристежной ремень.
По взлётной дорожке ветер гнал колючий весенний снежок. Самолёт взял разбег и рванулся ввысь. Дома и деревья одновременно рванулись вниз. Севка прилип к иллюминатору. Самолёт прорвал облака и полетел над белой грядой. С земли облака казались грязными, здесь они напоминали снег на вершинах гор. Вокруг была холодная, пронизанная светом голубизна. Больше ничего не было. Постепенно ощущение полёта исчезло. Казалось, что самолёт висит неподвижно, а гудящие моторы заняты только тем, что удерживают его в воздухе.
– Долго ещё ничего не будет? – спросил Севка у папы.
Андрей Петрович взглянул на часы, подумал и сказал:
– Минут через сорок начинай смотреть.
Севка недоверчиво хмыкнул, но стал следить за стрелкой часов. Папа оказался прав. Сначала гряда облаков кое-где разорвалась, затем стала редеть, а затем и совсем исчезла, будто её никогда и не было. Внизу открылась земля: квадраты полей; леса из крошечных деревьев; синие реки, не шире тех лент, что девчонки вплетают в косички; лужи озёр; многоэтажные дома – меньше домиков на детских площадках; автострады, прямые и узкие, как школьные линейки; горы, превращённые расстоянием в маленькие холмы. Смотреть на это было очень интересно. Потом немного надоело. Но тут как раз самолёт пошёл на посадку.
– Ух ты, – сказал Севка, когда они по трапу спустились на лётное поле. – Смотри, пап, в Ленинграде ещё зима, а здесь уже лето. Смена времён года произошла за шесть часов.
Папа ничего не ответил, а стал махать рукой и кричать: «Борис, здравствуй! Вот и мы!». Борис Яковлевич бросился к ним прямо на поле. И пока они с папой трясли друг другу руки, Севка успел разглядеть, что Борис Яковлевич был не то чтобы выше, а как-то больше папы. И не то чтобы он был толстым, но был он таким, что если про папу говорили «высокий», то про Бориса Яковлевича хотелось сказать «большой». И голова у него большая, и плечи широкие, и ручищи здоровые.
– Мой сын, – сказал наконец папа.
– Здравствуй, Сева. – Борис Яковлевич повернулся, и Севка увидел, что глаза у этого большого человека синие, ласковые и немного грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. – С прибытием, брат. Давай рюкзак – и пошли. Саша наверняка уже ворчит.
Рюкзак Севка, конечно, не отдал – привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка[3] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках.
Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину.
Саша проверил,
Грузовая машина грузоподъёмностью 1,5 тонны.
