Дарвин останавливает научную дискуссию с Марчеллой и милостиво соглашается.
«Что она себе позволяет?», – молча ужасаюсь я и понимаю: несмотря на все научные заслуги, Дарвин никогда не была нравственным идеалом эпохи, даже такой, как наша сейчас. Однако то, что она сделала и собирается сделать… на чужой территории… с разными людьми… с интервалом в несколько часов… Или компенсаторное чувство морального превосходства над противником с Запада полностью исчезло у нее за ненадобностью, как у меня?
Дарвин улыбается:
– Don't worry, Nikiforoff. Of course, he is gonna screw me over but the choice of a pose is mine.[21]
Дарвин возвратилась через несколько минут, строгая и недоступная: поразительная функциональность, заключенная в совершенные формы. Я начинаю понимать Фрейда, считавшего, что анатомия – это судьба. А еще понимаю, что позу в этот раз выбирала не Дарвин. А она шепчет мне в ухо:
– На Казанову не тянет твоя стодолларовая купюра. Собака средних размеров с повадками большого пса. – Я не сразу понимаю, про что она. А Дарвин садится на палубу возле Марчеллы, поправляет лохмотья и говорит, улыбаясь: – Прости, что долго. Объясняла мистеру Франклину отсутствие другой воды при себе. Проблема закрыта. Можем ехать обратно.
– Можем, – соглашается Бен. – Но прежде, девочки, вы скажете, где прячете артефакт. Просто скажете. Никто не станет отбирать его. Слово джентльмена. Или расскажете, как вам удалось получить живую воду?
– Так мы вам и поверили, – говорит Дарвин. – Вы ведь не верите нам? – Вытряхнула содержимое сумки на палубу и босой ногой начала перебирать рассыпавшиеся предметы. Помедлила. Сняла блузку, лифчик и, перешагнув бесстыдство, принялась стягивать штанишки…
– Нет, нет! – всполошился Марчелло. – Я знаю, там ничего нет.
«Плохо ты проверял, итальяшка сраный», – подумала я, не решаясь вмешаться.
– У такого проект, как этот… здесь… на яхте, должен быть внятный заказчик, – сказала Дарвин, стоя перед Беном с трусиками в руке. – Ты заказчик? Какой твой интерес, чувак? – Будто не знала и переступала длинными непредсказуемыми ногами, что жили всегда сами по себе: то задумчиво, то тревожно, то невероятно распутно.
Бен медлил, переминался, ждал чего-то. «Моего содействия», – вспомнила я. Он ждал, чтобы я осмотрела Дарвин per vaginum и per rectum, тоже. Я была готова сделать это, понимая, что контейнера у Дарвин нет. И сгорала от стыда и желания. И торжествовала, что прямо сейчас прилюдно унижу Дарвин и сведу наконец, счеты за большой клитор. Встала. Кто-то протянул мне упаковку examination gloves. Натянула перчатку. Двинулась к Дарвин. И понимала, что осмотрю ее. Даже, если силой. И тогда они оставят нас в покое.
Только Дарвин думала по-другому. Заорала что-то матерное, набросилась на меня и потащила к леерам, собираясь выбросить за борт. As if on purpose,[22] я не умела плавать и в сухопутном урюпинске посещала только теннисные корты. Поэтому судорожно цеплялась, за что придется и за Дарвин тоже, как за последнее спасение свое. И уже перевесившись за борт, и
Остынь, Никифоров! Он сможет поиметь меня, если сильно захочет, но выбор позы останется за мной.
К сожалению.
