в летние дни – прополке, поливке, окучивании картофеля. Не то чтобы я был ленив, но, пользуясь любой свободной минутой, читал, – тем более, за каждой интересной книгой выстраивалась очередь из трёх-четырёх таких же завзятых книголюбов. Бывало, мама три-четыре раза посылает к колодцу – и всегда слышит: сейчас, сейчас. В пятый раз подкрадывается с ремнём: я тебе дам «сейчас»!
Чтение у нас в семье не считалось уважительной причиной для увиливания от домашних обязанностей. Как, впрочем, и выполнение домашних заданий: сделай что положено по дому, а потом уж садись за уроки. Зато за «двойки» в школе родители нас никогда не наказывали, обходились внушением, – впрочем, «неуды» были редки, учились мы прилично. А вот за шалости на уроках, за неуважение к учителям попадало не раз.
Для нас, детей, мама хотела одного: чтобы выросли уважаемыми людьми. И не где-то там, где мы позже учились, работали, а здесь, в своей деревне, «чтобы нам с отцом не было стыдно за вас». А однажды добавила: будете уважаемыми в деревне, – ни в вас, ни в нас никто и нигде камень не кинет». Так, в сущности, и оказалось. Пуще всего хотела, чтобы мы избежали трёх самых губительных, по её мнению, пороков: воровства (тюрьмы), пьянства и не выросли пустобрёхами. «Вора, пьяницу и болтуна, дескать, за версту видно».
Больше всего опасалась за старшего: я в детстве воровал. Причём не ограничивался сахаром-рафинадом или иными сладостями, как многие дети. Преимущество человека с деньгами я почувствовал чуть ли не с семи лет и брал их дома – из-под стопки простыней в платяном шкафу. Один из деревенских переростков продавал мне замечательные вещи: чудесный складной ножичек, самодельный калейдоскоп, настоящий немецкий бинокль и даже скворечник, который мне самому соорудить было не по рукам. И стыдно признаться – покупал тряпье, чтобы за него купить рыболовные принадлежности у еврея-старьёвщика, регулярно наезжавшего в деревню со своим волшебным ящиком. «Тряпьё берём, худые кастрюли берём, крючки, леску и поплавки – даём». Я был заядлым рыбаком, а в магазине такой дефицит не продавали, да и магазина в то время на селе не было, – надо было ехать в райцентр.
Какое-то время родители не замечали пропажу пятёрок, десяток, двадцатьпяток… А когда обнаружили, мать меня изрядно излупила, добиваясь признания и раскаяния. Так повторилось несколько раз, и как-то я пообещал «завязать». Причём уже не ей, а самому себе. И завязал.
Месяца же через два обнаружилось, что из шкафа исчезла сторублёвка… Я сразу стал реветь и клясться, что не брал. Веры мне не было. Мать взялась за ремень и требовала одного: признания. Я – ни в какую. Она высекла меня так, что я три дня не мог сесть.
Сейчас за разного рода провинности детей отлучают от компьютера и электронных игр. Меня в наказание решили не брать в семейную поездку в Бобруйск, на фотографирование. В глухой обиде на родителей, а заодно и на весь мир я рыдал, спрятавшись на липе, где у меня было устроено крытое «гнездо». Никого видеть и даже жить не хотелось. Когда меня разыскал Гена, мой
