А случаем не Фрицович какой-нибудь?
Гречук насупился. Сверлил глазами врача, но молчал. Михалыч же пристально следил за ним.
– Так, – невозмутимо продолжал между тем врач. – Профессия.
– Вчитель.
– Еще и учитель, – хмыкнул Михалыч. – И чему же Фрицович учит советских детей?
Гречук молчал. Его бледное лицо оттеняли сизые веки, нить губ, изломы скул.
– Я не Фрiцович, – процедил сквозь зубы.
– Та ну что вы, – хмыкнул доктор. – Ну, согрешила мамка, с кем не бывает, на оккупированной территории же была.
– Що ви цими образами від мене намагаєтесь почути?– злобно выпалил учитель.
«…возбужден, болезненно заострен на эмоционально значимых для него темах..»
– Семья хоть есть у вас, Гречук? – с участием вдруг поинтересовался врач.
– Ні.
– Почему?
– Не вважаю за потрібне.
«…проявляет равнодушие к своей личной жизни, схвачен сверхценными идеями настолько, что "не считает нужным" завести семью…»
– Что же вы такой неприкаянный, а? – по-отечески склонил голову Михалыч.
Гречук громко вздохнул, опустил голову и принялся демонстративно созерцать паркетные щели.
«…периоды возбуждения чередуются с выраженной эмоциональной уплощенностью и апатией…»
Михалыч продолжал интересоваться, повысив голос:
– Так чему же вы учите детей? Как родину не любить? Как быть змеей, пригретой на груди? Выкормленной, воспитанной и подлой змеей?
– Нi, – сухо ответил учитель. – Я вчу дiтей iсторiї.
– Ага, учитель истории, – довольно цокнул Михалыч. – И что вы рассказываете советским юношам? Как москали кляти неньку сплюндрували?
– Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в підручниках, – выдавил со смелостью в голосе Гречук.
– И что же там написано, по-вашему?
Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.
Доктор писал что-то наподобие «…осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе…»
– Ну же, отвечайте.
– Отвечай, дрянцо интеллигентное! – вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.
– Олежик, угомонись же! – раздраженно сказал Михалыч.
Он молча, обиженно отступил.
Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.
Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.
Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.
– Ні.
