как огонь пройдется по лакированной поверхности. Подчистую слизывая серый налет.
Прочистив между решеток стабилизатора и положив его возле выпуклого ока телевизора, он отошел к дверному проему, что вел в коридор. Окинул требовательным взглядом комнату. Подлатанная, заставленная у стен, неброская уютность. В воздухе мерцала встревоженная взвесь.
В гостиной было светло и свежо. У его кровати громоздился ковер – олень на фоне гор и посреди каменистой реки, вызывающе застыл и храбро вытянулся в стойке. За кроватью находился стол. С отбитым, некогда острым углом. Стол, привычно выжидающий оплошной неуклюжести, чтоб родить на человеке синяк, ушиб или ссадину. Ему всегда казалось, что так дерево мстит за геометричное умерщвление. Сейчас стол был накрыт узорчатой скатертью, похожей на вырезанные и спаянные между собой снежинки.
За столом возвышался на тумбе телевизор. Выключенный, потому что мать читала, но, тем не менее, словно наблюдающий за всем мутно-болотный глаз. От телевизора в сторону находились окна с дверью на балкон. Захламленный, с веревками и прищепками, с гниющими санями и ржавеющими тазами. Впрочем, тюль со шторами надежно и успешно прикрывали накопившееся безобразие.
Противоположную стену комнаты занимал сервант со шкафами и полками. Длинный, как вагон. Сервант с дребезжащим хрусталем – будто стоящий здесь вечно, в глубокой и беспросветной неприкосновенности. В макулатурной плотности безмолвно жались книги, все эти вездесущие Дюма, Дрюоны и Джеки Лондоны. С обтрепанными корешками, штемпелями цен, которые он любил угадывать в детстве. И со страницами, где, как археологические артефакты, запечатлены брызги цитрусовых, округлые жирности пальцев, морщинистость от водных клякс, мумифицированный трупик насекомого – прибитого и втиснутого среди черных строк.
За громоздко-коричневым дубовым шкафом была кровать матери. Сейчас она была занята чтением. Светильник над ее головой создавал подобие нимба. За ним красовались фотообои с изображением лесного пейзажа.
Остался ковер. Он осторожно скатал его в рулон и, маневрируя задним ходом между мебельными выступами, вышел за дверь.
Вытащился на лестничную площадку. У соседней двери копошилась с ключами Серафима Петровна. Скукоженная, маленькая, округлая, как картошина, с седенькими стебельками над пятнистой макушкой. В руке у нее свисала сетчатая авоська, с которой она, похоже, не расставалась ни на минуту. Никогда ведь не угадаешь, когда подвернется случай что-нибудь заполучить да удобно унести.
Бабушка повернула свое истертое временем лицо и испуганно охнула.
– Извини, Олежичка, – залепетала. – Стою тут у прохода, загораживаю.
– Ничего-ничего, места хватает.
Сцепив зубы, он терпеливо протискивался в обнимку с вялым столбом скатанного настила между бетонированной стеной и бабушкой, что ни на сантиметр не отступала в сторону.
Серафима Петровна любопытно наблюдала за его трудным, неудобным спуском.
– Никак уборку затеял? – по-черепашьи выгнула шею в сторону приоткрытой двери. – Хозяйничаешь, я погляжу.
– Именно.
