том числе декадентскую, публицистическую, эсхатологическую, пр.
Можно эстетизировать само увядание жизни, как «румянец у чахоточного»[283].
Можно представить мятеж Гедды Габлер как сугубо феминистический.
Можно завершить спектакль
…театр «Красный факел» в Новосибирске[284]…
кадрами из фильма «Меланхолия» Ларса фон Триера[285],
…две сестры в предчувствии вселенской катастрофы, в которой одна видит угрозу, другая освобождение…
чтобы зритель исчерпание света в душе отдельного человека воспринимал как катастрофу космического масштаба.
Возможны и другие трактовки. Но мне чужда эсхатология, в которой вижу попытку спрятаться от высокого трагизма жизни, если хотите и от высокого гуманизма, который трагичен, а не риторичен.
Если есть человек, погрязший – и постоянно погрязающий – в фальши, в пошлости, в вульгарности, в одну эпоху больше, в другую меньше, у одних народов больше, у других меньше, если есть предустановленность жизни, превращающейся в механический ритуал, то есть и постоянное стремление восстать, изменить, очиститься. Речь идёт о трагическом (и эпическом) подходе, а не морализаторском, тем более не религиозным.
Если признать, что несовершенный человек, был, есть, будет, то мы должны признать, что были, есть, будут, и его попытки преодолеть своё несовершенство. Поэтому у нас есть все основания говорить об «идеальных сущностях», даже если их невозможно сформулировать, даже если они недостижимы.
Древних греков осенило прозрение. Они открыли (придумали, сконструировали) героев[286], в истинном значении этого слова, ополчившихся на самые основы жизни, как она «предустановлена», даже понимая, что обречены на поражение.
Они решили, что если есть арете[287], как стремление блистать, побеждать, восторжествовать, совершить подвиг, просто мужество быть собой в высоком значении этого слова, то обязательно найдётся и герой, который выберет арете (будет обречён на этот выбор), к каким бы трагическим последствиям не привёл этот выбор.
И не только в эпоху древних греков, не только в т. н. героическую эпоху, но и в т. н. пошлую эпоху, всегда найдётся Гедда Габлер, которая выберет своё арете, воскликнет: «проклятье», как избавится от пошлости и вульгарности, почему они как проклятье следуют за мной». И её бунт найдёт отзвук у других людей, обычных, нормальных, «средних», готовых, при случае спрятаться в свою «сказку», как говорит врач из «Дикой утки».
Скрытый бунт обнаружится и у женщин, обычных, нормальных, «средних» женщин, в которых живут эти гедды габлеры, даже если они смирились, если давно не бунтуют, если никогда не бунтовали, при одном условии, если в них сохранилось что-то живое, если они не сплошь состоят (предустановленная жизнь за них распорядилась) из деревянных ящиков, подобно Венере Сальвадора Дали («Венера со вставными ящиками»[288]).
Строки русского поэта В. Маяковского из поэмы «Флейта-позвоночник: «…мою последнюю любовь, яркую как румянец у чахоточного».
Скульптура испанского художника Сальвадора Дали́.
