ему казалось, что у неё на голове сидят сразу пять-шесть мертвенно-бледных бабочек-капустниц, которые шевелятся и вот-вот вспорхнут и улетят в окно. В висках у него гулко стучало, к горлу подступала тошнота, потом он долго и мучительно рвал и снова, как в горячке, пил ледяную воду, засыпал только через час-другой, чтобы наутро проснуться совершенно больным – в липком поту с лихорадкой на губах.
Серафима терпеливо отпаивала его горькими травами, забывая переодеться с постели, поесть и снять с головы папильотки, и, когда он засыпал, она долго молилась перед ликом святого Пантелеймона, по-гречески, как научила их с сестрой бабка Калипсо. Сквозь туман лихорадки Севка слышал поток щёлкающих и прицокивающих звуков, часто неожиданно перетекающих в скользкие и гладкие, как морская галька, согласные, о которые упруго ударялись бегущие волны протяжных, певучих гласных. В этом потоке слышался и лёгкий солёный ветер, трепавший запутанные серебристые косы маслиновых деревьев, и крики чаек, зовущих своих собратьев на пир среди рыболовных сетей, и яркие блики высокого солнца, заливающего морскую гладь слепящим глаза сиянием. Было непонятно, откуда возникали эти образы в Севкином больном мозгу, но они приходили всегда, когда он изредка слышал греческую речь дома, по радио или в кино.
Ни Калерия, ни Серафима почти никогда не говорили на греческом, за исключением тех случаев, когда не хотели, чтобы кто-то третий понимал их разговор. Но в минуты Севкиных болезней Серафима, думая, что он её не слышит, отодвигала занавеску, где почти в самом углу недалеко от окна висела икона святого, и сначала тихо, а потом громче и громче, так что слышны были отдельные слова, горячо молилась. Это была маленькая, очень старая, выписанная маслом на почерневшем, изъезженном насекомыми дереве икона, почти потерявшая свои первоначальные краски. Изрядно потускневший и закопчённый от лампадного масла – бабка Калипсо всегда жгла перед иконами свечи и лампады – рисунок, скорее, напоминал бежево-кирпичные размытые пятна, чем образ святого, но если приглядеться, то в этих пятнах можно было различить лик молодого человека с кротким, проницательным взглядом, одетого в коричневый хитон. В одной руке у него была коробка с тремя отделениями, похожая на старинную шкатулку для драгоценностей, а в другой он держал длинную ложку с крестообразным наконечником.
Первый раз Севка увидел, что за занавеской что-то есть, когда был ещё маленьким. Он случайно увидел эту «картинку» во время игры в прятки с соседским мальчиком Лёшей Антиповым. Севка тогда спрятался за занавеску и, ожидая, пока Лёша найдёт его, от нечего делать посмотрел наверх, где и заметил картину на стене, и удивился, почему её прячут. На его расспросы обе – и мать, и тётка – ничего не сказали, только попросили её не трогать и никому про неё не говорить, но Севка потихоньку занялся её исследованием: дождался, пока обе уйдут за покупками, встал на стул и, чихая от пыли, скопившейся на занавеске и в тёмном углу, с любопытством рассмотрел картинку. Шкатулка и резная ложка в руках у юноши
