кошмарах. В нём было столько же светлого, сколько и чёрного, столько же красоты, сколько и печали, сочетания тайны и беспричинной тоски.
Больше к этой теме они с Серафимой не возвращались, а когда ему доводилось слышать уже знакомые свистящие звуки греческого, он нервно вздрагивал, как если бы наступал на ускользающую из-под его ноги змею.
8
Людвика росла девочкой хилой, но при этом усидчивой и жизнерадостной. Стараниями Клаши, пичкающей её булочками с маслом и сыром, какао и пряниками с имбирём, и усилиями Штейнгауза, бравшего дополнительные часы в училище, а то и частенько подрабатывавшего репетиторством, она никогда ни в чём материальном не нуждалась, а под руководством матери получала и объём духовной пищи ровно такой, какой ей был положен как учительской дочке – в виде музыки, чтения и бесед об искусстве и литературе. Ей никогда не было скучно, или не могло быть скучно, потому что её день всегда был расписан до минуты.
Школа, уроки, кружки после уроков – танца, хорового пения, рисунка, немецкого языка, поэзии, – потом занятия музыкой с матерью, а математикой и физикой – с отцом, опять школа, и опять всё по кругу. Отдыхала Людвика редко, потому часто болела, простужалась, подолгу надсадно кашляла. Особенно донимали её мучительные ангины, когда от боли она не могла глотать, и Клаша, по-прежнему приходившая к ним от Фантомовых несколько раз в неделю, убивалась, что Людочка, как она и многие другие называла Людвику, не может покушать сытной гурьевской каши на сливках, с маслом, с толчёными орехами и вишнёвым вареньем с косточкой.
Ребёнок сидел на кухне с перевязанным тёплым платком горлом, к лихорадочно горящему ротику девочки Клаша подносила ложку с дымящейся кашей, от которой по всей квартире так вкусно пахло, что даже Витольд Генрихович не мог спокойно проверять курсантские контрольные и править чертежи и время от времени заглядывал в кухню с пером или рейсфедером в руке, ожидая, когда же наконец его позовут к ужину, а Людвика не могла сделать ни единого глотательного движения, и Клаша тихо всхлипывала, утирая кончиком пёстрой косынки слёзы сочувствия и досады, и снова методично совала ребёнку ложку с кашей, но всё непременно шло назад.
Берта заставляла дочь по пять раз в день полоскать горло горько-солёными растворами, прописанными доктором. Потом вызывали медсестру на дом, чтобы та обёрнутым на узком конце стерильной ватой длинным шпателем мазала полыхающие огнем миндалины Людвики невыносимым по вкусу раствором йода. Девочка вскрикивала, боялась шпателя, пыталась убежать, и, когда её уговаривали всякими посулами (а чаще пугали, что придётся лечь в больницу), жуткое действо, больше всего напоминавшее инквизиторскую пытку, наконец осуществлялось, она долго после него кашляла, отплёвывалась, и по её личику текли слёзы отчаяния и неподдельного горя. Витольд Генрихович закрывался в своём кабинете, чтобы не слышать и не видеть этих душераздирающих сцен, а Берта утирала дочке слёзы надушенным и накрахмаленным кружевным носовым платком, сухо
