гитары, на которой он довольно сносно тренькал, научившись играть у друзей, которые ходили в музыкальную школу, у него осталось от Калерии очень старое расстроенное «фоно», как говорили его приятели. Не потащить же его, что у них там, своего, нет?.. А при чём здесь фоно, ведь прозвучало, что он хочет поступать на струнные, хотя он не был уверен, куда лучше… Нет, всё не то, не то, запутался совсем, и мысли его одолевают дурацкие, и заварил кашу он зря.
Тем не менее в пятницу Севка всё-таки пришёл и гитару притащил. До этого три дня подряд мучил себя этюдом Исакова, вроде ничего получилось. Серафиме понравилось, но она и не подозревала, для чего это Севка так старается. «До поры до времени не стоит ей про поступление говорить», – решил Севка.
Протиснувшись сквозь очередь в приёмную комиссию и даже не взглянув на злобную толстую секретаршу, Севка методично обошёл все кабинеты, пока не увидел № 4 на одной из дверей. Он постучал. Тишина. Он сильнее постучал. Никого. Вот дела! Приснился ему старичок Серебров, что ли? От нервного расстройства. Только подумал, как видит – вот он, идёт, на ходу туфлями поскрипывает, значит не приснился, Хоттабыч дорогой. Опаздывает. Серебров подошёл к кабинету, вынул носовой платок с ладонь величиной из белых парусиновых брюк и, приподняв шляпу, промокнул вспотевшую голову:
– А! Всеволод, Чернихин, если не ошибаюсь, проходите, проходите, – он открыл кабинет, – извините, что заставил ждать. Жара-с. Остановился сельтерской попить.
Они вошли. Кабинет был маленький, тесный, но в нём было большое окно с белой занавеской, волнующе колыхавшейся на ветру – обе форточки были открыты. В окне шелестели высокие липы и тополя, ярко синел кусочек неба, а утреннее солнце ласково струилось по зелёной листве и гладким стволам деревьев. Севка залюбовался.
– Присаживайтесь, – сказал Серебров и недоверчиво покосился на инструмент.
Севка сел. Положил гитару на стул рядом с собой.
– Ну-с, что будем играть? – осведомился старик. И сразу сам себе ответил: – Этюд Исакова?
Севка помолчал и кивнул. Он что, ясновидящий?
– Да вы не смущайтесь, молодой человек, гитара, я вижу, у вас семиструнная, старенькая, на ней, поди, Сен-Санса или Альдениса не сыграешь без особой подготовки, а для народных песен у вас стиль не тот. Вот и делаю вывод: будете играть этюд Исакова, что ж ещё? Ну ладно, не тяните, у нас только полчаса, – он опустился на стул напротив Севки и облокотился о стол, заваленный нотами.
Севка выставил стул чуть вперёд, сел на него, положил гитару, как полагается, на правое колено, сделал паузу и, смотря на струны и представляя себе что-то прекрасное, начал играть. Два раза сбился, правда, но упрямо начинал с того места, которое не получилось с ходу, и продолжал играть почти до самого конца, с отстранённым, но сильным чувством, как учили ребята, что занимались музыкой. Волновался, конечно, вспотел даже. Хоттабыч сидел тихо, смотрел то на Севкины руки, то в окно. Не дослушав самую малость до конца, хлопнул ладонью по столу – пара бумаг с него тут же слетела на пол.
– Вот что, э-э-э, Чернихин, спасибо, достаточно. Буду с вами
