пульс. Прав старик, что-то родственное для Севкиной души на горизонте обозначилось. На следующий день записался в училище. Эмилия Борисовна ни слова не сказала, даже заюлила, когда он своё имя назвал, словно подменили. Потом на приказе по зачислению под гербовой печатью знакомую фамилию увидел: ректор музыкального училища г. Песчанска Серебров Яков Семёнович. Ах, вот оно что! А впрочем, чем чёрт не шутит, есть в этом какой-то определённый смысл: контрабас – это экзотический инструмент, как и сам Севка, и не всем он по зубам. Когда его приняли, только бумагу о зачислении дождаться надо было, Серафиме новость сообщил, думал порадовать. Тут она побелела вся и про мать рассказала. Севка сразу как страшную историю услышал, хотел тут же документы назад забрать, а потом подумал – судьба, значит, такая, ничего тут не поделаешь! Решил не поддаваться страхам и странному совпадению. Что он, неврастеник какой? Контрабас так контрабас!
И не пожалел.
10
После смерти Берты Штейнгауз почувствовал себя осиротевшим, покинутым, брошенным. Он никогда не задумывался, насколько, оказывается, Берта заполняла его жизнь, помимо учительства и других важных занятий. Сначала он думал, что тоска – это то чувство пустоты, которое наступает после потери человека, который всё время находился рядом, и общение с ним воспринималось как данность, как часть себя самого, поэтому когда эта самая часть вдруг исчезает, ему становится плохо, так как человек опять пытается стать целым. И ещё он думал, что тоска – это просто естественная реакция на резкое отсутствие многолетней привычки, которую не сам человек бросает, а её у него отнимают силой, не спросив, и потому так больно. То есть истинная причина тоски – это порождение обыкновенного эгоизма, болезненный переход к выживанию в экстремальных условиях, и что со временем происходит адаптация, пустота заполняется и создаются новые привычки, и вместе с ними – новое целое.
Но время шло, а он так же тосковал о Берте, как и раньше, и с каждым годом его тоска не то что не уменьшалась, а только росла. Она висела над ним большим чёрным облаком, тяжёлым, роковым, не желающим пролиться ни всхлипываниями, ни беседами с окружающими о неизвестно где блуждающем духе Берты, ни прагматизмом быта дня прошедшего и дня настоящего, ни жалобами и ни протестами разума против зависшей чёрной тени. Через пару лет он вдруг понял, что это была никакая ни тоска, а самая настоящая любовь. Это о ней и ради неё слагают стансы и идут на плаху. Нет, романтиком он никогда не был и всегда чурался выспренности и словоблудия, и даже когда ухаживал полгода за Бертой, он не называл своё увлечение – увлечением. Ему просто было скучно с другими женщинами, а в ней многое нравилось, нет, не то – не нравилось, а удивляло и потому восхищало.
Во-первых, она была экзотичная. Трудно было предугадать её настроение, особенно поначалу. Её мнение всегда отличалось от того, что сам Витольд сказал бы или подумал по поводу услышанного или прочитанного. Но если противоположное мнение других его обычно раздражало, то Бертино – почему-то нет. И это было странно, но приятно.
Во-вторых,
