тогда я злорадствовала, и долго еще сцена в кафе грела мне душу. Я готова это признать, почему нет.
А потом мне стало все равно. У меня была своя жизнь, свои дела, и дома я появлялась хорошо если к вечеру, а то и к ночи. Ну, а когда папа заболел, то и вовсе мне стало не до Лизкиных семейных драм.
А вот для Лизки все только начиналось.
Она не умна, никогда умной не была. Они с Катькой по сей день пишут «ни чего» и «ни как», а то и «не как», зато частицу «не» с глаголами всегда слитно, а таблицу умножения осилили только до шести, дальше непреодолимая стена. Так что выучились они на парикмахеров да закончили курсы маникюра, на большее их мозгов не хватило.
Нет, я не считаю всех парикмахерш и маникюрш тупыми, избави меня боже так считать. Есть люди творческие, с призванием, и это работа нужная и почтенная. Эти люди могли бы реализоваться где угодно, просто любят именно это ремесло. А вот мои сестрицы звезд с неба не хватали, так что выбор профессии у них был невелик, но и спрос на их работу тоже был так себе. Папа вздыхал и говорил, что интеллект обычно дети берут от матери, и я со своими отличными отметками опровергала это правило, а мои сестры его подтверждали. Но мама нашла себя в изобразительном искусстве, хотя ее живопись немногого стоила, но она не стала скучной и ноющей домохозяйкой, а сестрам нечем было занять свое либидо и незамысловатые мозги.
Так что – нет, Лизка совершенно не умна. Но она хитрая и расчетливая и напрочь лишена любых этических ориентиров и нравственных предрассудков. И она достаточно быстро выяснила, отчего Виталик не приносит ей денег. Откуда ж деньги на семью, если на стороне барышня, а то и не одна.
Я помню, как они орали друг на друга.
Я надела наушники и заваривала себе чай на кухне, но даже сквозь раскаты Джими Хендрикса я иногда все-таки слышала Лизкин крысиный визг. Она всегда напоминала мне крысу, с этими ее маленькими черными глазками и остренькой хищной мордочкой. И голос у нее был такой, какой обязательно был бы у крысы, если бы та вдруг решила заговорить.
Я помню, как мама тронула меня тогда за руку – она звала меня, но в наушниках мертвый Джими Хендрикс был живее всех живых, и я не слышала, тогда она подошла ко мне и тронула меня за руку, и я подумала, как давно она не была со мной рядом.
Но даже тогда ее тревожила не я, здоровенная дылда, у которой в жизни все зашибись.
Ее тревожила «Лизонька». Лизонька, мать ее, маленькая, слабенькая, хрупкая нимфа, орущая крысиным голоском на весь дом, на фоне заходящегося визгом ребенка. Я так и не поняла, отчего их девка все время голосила, но она реально орала все время, все три года, что я ее наблюдала.
А тогда мама смотрела на меня измученными глазами, и мне захотелось бросить гранату в комнату сестры, чтоб раз и навсегда решить проблему «Лизоньки».
– Лидочка, что ж теперь будет?
Как будто мне было до этого дело.
– Мам, хочешь чаю?
Она отшатнулась, словно я предложила ей вдруг пристрелить
