так вот, раз уж так вышло, что я такая тупая и бесполезная, то мне теперь нужно взять на себя заботы о ребенке, ведь она, Лизка, собирается выйти на работу. На настоящую работу, а не бумажки перекладывать.
Я даже отвечать ей не стала.
Поймите меня правильно. На тот момент у меня не осталось к ней ни ненависти, ни презрения даже – она была мне попросту безразлична, вот как безразличны мне, например, зулусы в Африке. Есть они там – ну, и ладно, мне до них нет дела, не станет их – ну, и не станет. Но между Лизкой и зулусами была огромная разница: зулусам тоже нет до меня никакого дела, а Лизке – было, так что я по сей день предпочитаю зулусов.
Это просто разная реакция на раздражители.
Когда мне больно, тяжело, ужасно – я прячусь. Я делаю вид, что обиделась, и потому не разговариваю ни с кем, а на самом деле это для того, чтоб ко мне никто не лез с разговорами и увещеваниями, потому что, когда я в таком состоянии, никакие аргументы, кроме моих собственных, мне не важны. Даже если бы сам Господь Бог сошел в такой момент с облаков и принялся что-то мне вещать, я бы повернулась к нему спиной. Потому что мне больно, блин, и мне надо это как-то пережить.
У Лизки другая тема.
Ей обязательно нужна жертва, которой она постарается причинить еще большую боль, чем испытывает сама. Она должна вцепиться в кого-то под любым предлогом и грызть, терзать его, пока не ощутит, что насытилась, нажралась, напилась крови, как упыриха. Тогда ей становится легче.
Но дело было в том, что на тот момент я уже не годилась на роль жертвы. Пока она играла с Виталиком в семью, а потом в догонялки, она выпустила меня из своей зоны комфорта, и у меня, наконец, отросло достаточно агрессивное эго. И любые попытки вцепиться в меня просто ради сбросить негатив я научилась пресекать.
Я молча вернула на место наушники, вытолкнула ее из комнаты и заперла дверь.
Это оказалось совсем просто, ведь я больше и сильнее, а она и правда мелкая и тощая. Говорить с этой барышней мне было не о чем, да и не было у нас никогда общих тем, кроме Виталика, да и то недолго. Я включила в наушниках звуки летнего вечера и уснула под стрекот цикад и шум моря, а в доме тем временем продолжался ад.
Утром оказалось, что маму забрали в больницу.
Я приходила к ней, приносила фрукты и лекарства, она не хотела меня видеть, и медсестры осуждающе смотрели на меня – довела мать, теперь вон чего. Они не знали, что есть еще две дочери.
Я по сей день не знаю, что происходило в доме, когда я нырнула в густую летнюю ночь, но предполагаю, что Лизка вцепилась в маму – со мной-то ей ничего не обломилось, а жертва все равно была нужна. И до того вечера жертвой всегда была я, с самого детства она срывала на мне все, что могла, и мама считала, что так оно и должно быть, что ж поделаешь, такой у Лизоньки характер, это же сестра, она все равно тебя любит, надо прощать.
Пока не попала под этот каток сама.
Наша мама, утонченная и богемная, с чистым взглядом немного раскосых карих глаз, широко распахнутых навстречу
