человек, не-ет! Личности, говорил Плеханов, благодаря особенностям – во, особенностям! – своего характера могут влиять на судьбу общества. Mo-гут! И я – тоже могу! И Антонин – тоже может! Поэтому вот тебе мой совет: прийти в понедельник на работу и плюнуть в Петра Никандровича: на тебе! Точно, точно! Потому что ему, значит, можно над человеком издеваться, лгать его заставлять, а нам что же – даже плюнуть в него нельзя?! Ну уж дудки, Петр Никандрович! Мы ведь знаем кое-что, мы о роли личности знаем многое… И вообще мы знаем все, нас не проведешь…
– Билет, билет, говорю, покажи! – толкал проводник Коломийцева. – Слышишь? Билет покажи, чего так крепко спишь?..
Коломийцев открыл глаза и сквозь пелену увидал человека с грустными, понимающими глазами.
– Спасибо, что разбудили, – сказал Антонин Иванович. – Воздухом пойду подышу, муторно. – И встал, пошел в тамбур.
– Билет, билет покажи, – настаивал проводник, идя следом. – Слышишь?..
Антонин Иванович не останавливался, а когда они оказались в тамбуре, тихим и горьким голосом сказал:
– Нет у меня билета, дядя.
– Тогда не возвращайся снова в вагон. Не возвращайся, прошу тебя.
– А не договоримся мы с тобой, дядя? – Но просьба Коломийцева звучала как бы безразличной к ответу.
– Нет, не проходи больше в вагон. Не надо…
– Ну, все равно… Закуривай. – Антонин Иванович протянул папиросы.
– За это спасибо. Теперь пойду. Кури здесь один… Только контролеры пойдут, высадят тебя. Далеко едешь, едешь далеко?
– К вам в столицу. В Ташкент.
– Ой-ой-ой, далеко Ташкент! Билет не купишь – высадят…
Антонин Иванович остался один, курил… Странным и смешным даже показалось ему, что вот он уже как будто не пьян, не безумен, но все равно покорно согласен в себе: ехать надо, и раз едется в Ташкент, то в Ташкент и надо… Уж и не вспомнить, как и куда они вышли с Ваней из ресторана, плыли лишь фонари над платформой… а потом Ваня уже и не вспоминается… Вот только тревожный гудок электрички… и голос диктора: до отхода поезда на Ташкент остается две минуты… и как заныло внутри, встревожилось сердце – бежать, бежать на край света, подальше от всего этого, подальше… И это «все» в тот момент было не вещественным, не реальным, а просто – «все, все»! – так что мчаться отсюда, мчаться, пока желание – серьезное и действительное. Но вот теперь он понимает, что это было не серьезное и не действительное желание, это как безумие было, но все равно – даже теперь – он согласен уехать и упрям в желании: ехать, ехать… И бежал он на поезд, чтобы не опоздать, чтобы уложиться в две минуты, трудно пришлось, но поезд тронулся – и он был в нем, шептал: «Прощай, прощай!..» – и никакого сомнения, что не вернется сюда никогда, – да и не могло быть такого сомнения… Потом он сидел в вагоне, слушал узбеков, как они разговаривают и играют в карты, засыпал… Была уже ночь, пассажирам пора укладываться спать, но, видя, как Коломийцев как-то строго и одновременно горестно вдруг заснул, они
