на шпиёна не похож…
– «Не похож»… У их, у шпиёнов, что ли, на лбу это написано?
А «Череп» проговорил чуть слышно:
– Все, спекся парень, – и мне вдруг стало до слез жалко этого не слишком симпатичного мне болтуна-политрука.
Я выглянула в окно. По перрону понуро брел политрук в своих тапочках на босу ногу, за ним с видом преисполненности шествовали сержанты.
Вдруг бедолага Шнырев обо что-то споткнулся, и одна тапка, соскользнув с босой ноги, отлетела куда-то в сторону. Политрук было метнулся за ней, но тут же получил подножку, отчего сразу упал, причем очень неудачно упал, так, что проехался носом по асфальту, а сержанты, подскочив к нему, сходу принялись бить его сапогами по ребрам. Затем подняли, поволокли. Дальнейшего я уже не видела, потому что, наш поезд, пропустив военный состав, уже тронулся и спустя минуту оставил перрон далеко позади. Пассажиры в вагоне вздохнули облегченно.
Вас я тоже никогда больше не увижу на своем пути, младший политрук Шнырев. Были вы, не были?..
Когда перрон скрылся из виду, я спросила маму-Ксеню:
– А куда они его?
– Ясно, не на курорт… – вздохнула она. И добавила: – Ох, кажется, не лучшее время я выбрала, чтобы с Андрюшей наконец повидаться.
Речь шла о ее сводном брате, к которому мы решили отправиться на время моих школьных каникул. Сама я его никогда не видела, поэтому попросила:
– А ты расскажи о нем.
– Да сама мало знаю о его житье-бытье: война с поляками, еще та, в двадцать первом году, нас разделила. А вот теперь, после воссоединения…
Я спросила:
– Так он что, белополяк?
Мама-Ксеня приложила палец к губам:
– Тихо ты!.. – И продолжала, перейдя на шепот: – Не белый он, не красный, не серо-буро-малиновый, он сам по себе. Ветеринар он… Давно б уж, наверно, взяли, да уж больно хороший ветеринар, таких на всю ихнюю область больше нету. В колхозе его даже величают «пан Анджей». Видела его в последний раз только вот таким, еще в начале Империалистической.
Она достала из-за пазухе и показала мне пожелтевшую фотографию. На ней был изображен молодой человек с лихо закрученным чубом, с усами, с насмешливым выражением лица. И еще было в его лице нечто, чего почти не увидишь нынче: чувство какой-то идущей изнутри независимости, но это я уже потом поняла, а сперва поразило другое: одет он был в форму царского офицера, при погонах, с длинной шашкой, висевшей на боку. Совсем уж едва слышно я спросила:
– Так он что, офицер?
– Да какой там! – отмахнулась она. – Просто прослушал когда-то три курса ветеринарной академии, но не доучился – призвали на Империалистическую, ну и дали офицерский чин, правда, самый малый: подпоручик.
– И все же – офицер…
– Ну, считай так. Да только под командой у него были только кони да лошадки. Ветфельдшером конного полка – вот кем он был… А потом, в самом начале войны, его в германский плен взяли, там четыре года и пробыл… Он, кстати, по-немецки выучился говорить, как настоящий немец, – вот с кем тебе по-немецки-то побалакать! Ну да тебе до него покамест
