закончу. Видал, Винсент? Матовое эти идиоты хотят, не блестящее. Придурки. Матовое, на кухонном потолке.
Высота потолка – три с половиной метра. Он старался изо всех сил, работа спорилась, черенок валика был словно продолжением грубых пальцев маляра.
– И еще, Винсент. Кто это был? С кем ты разговаривал?
Зачем.
Он знал, зачем.
Стать ближе. Ближе к смутным воспоминаниям.
Ему семь лет; папа протиснулся в прихожую – бешеный, трезвый, со сжатыми кулаками, которые принялись методично молотить мать.
Вот зачем он его нанял.
Он надеялся.
Но несмотря на пару месяцев среди банок с краской и плиткорезов он не слишком-то приблизился к пониманию.
– Винсент!
– Что?
– Кто это был?
Недавно нанятый маляр смотрел на него. Квартира была маленькая, между ванной и кухней – не больше двух метров, звук легко переносился через пустое пространство. Маляр, наверное, слышал весь разговор и понял, кто звонил.
– Ты про кого?
– Про того, с кем ты разговаривал.
– Ни с кем.
Он сказал про Лео – никто.
– Ни с кем, Винсент? А разговаривал-то с кем? Или ты торчал в сортире и трепался с кафелем?
– Ты знаешь, кто это был.
Никто.
– Лео. Это был Лео. Мой старший брат. Твой старший сын.
Никто.
Винсенту было стыдно, как тогда, когда он заглянул на кухню и встретил взгляд отца, взгляд их отца. Валик в грубой руке опустился, капли упали на жесткую бумагу, защищавшую пол от краски.
– Я ездил туда, Винсент. Сегодня утром.
Капли краски на бумаге. Он ненавидел такие брызги – они быстро застывали, чтобы потом, когда на них наступишь, лопнуть, как яйцо всмятку, и оставить липкие точки на полу соседних помещений.
– Когда открылись ворота. Когда он вышел.
Теперь он и видел, и не видел эти капли, трудно тревожиться из-за краски на подошвах, когда мир вот-вот рухнет.
– Ты был… там?
– Да.
– И ничего мне не сказал?
Отец поместил валик в поддон, прислонил длинный рифленый черенок к стене и удобно устроился на банке с краской.
– Да. Так было лучше всего.
– Так… лучше всего?
– Потому что мне показалось – тебе не слишком-то хотелось говорить с ним.
Иван откинулся на невидимую спинку, вытащил из нагрудного кармана пачку табака и еще одну, поменьше, красную, с бумагой для самокруток «Рисла», насыпал светло-коричневый табак на тонкий листочек.
– Или я ошибаюсь? Каждый раз, когда я пытался поговорить с тобой о твоем брате, о Лео, ты… или полировал, или шпаклевал, или делал что угодно другое, лишь бы не отвечать.
Иван поднялся, широко распахнул
