мотивировала? – спрашиваю.
– Я под стол залез.
– Международное отделение, что ли?
– Почему? Общее.
– А зачем же вы туда полезли?
– А если б международное было, вы б не спрашивали?
Умный, стервец. Хоть и двоечник.
– Он не просто полез, – печалится коллега, – он встать пытался, со столом на спине.
– Зачем? – спрашиваю.
Стоит. Руки в карманы трусов засунул. Мается.
– Из хулиганских, – говорит, – побуждений. А Мариванна меня выгнала.
– Неудивительно.
– Так я и не удивился, я обиделся. И не пришел на следующий день.
– Так вы, стало быть, пропустили занятие.
– Типа. Не одно. Несколько.
– Стоп. Это вы когда под стол-то влезли?
– В сентябре.
– А сейчас?
Смотрит с тоской в окно. За окном цветет май, и ветер тихо шевелит шторку…
Зачета нет за зиму. Завтра – комиссия по отчислению.
– А на что же вы обиделись? – спрашиваю. Надо же что-то спросить…
– Она меня идиотом назвала.
– Скажите честно, вы сами-то как себя после этого назвали бы?
– Это другой вопрос, – отвечает.
Не поспоришь.
И главное – не поспоришь.
Или вот – поздняя осень. 7 ноября.
Весь день настроение хорошее.
Организм привык, что ли, в этот день праздновать?
Утром радио предупредило. Радио сказало мне: «Не нужно, Таточка. Там, снаружи, сегодня день Октябрьской Революции. Вокруг того места, где ты даром получаешь зарплату, проходят марши, процессии, возложения и другие процедуры, совмещенные с перекрытием Моховой улицы. Езжай на метро. А не хочешь езжать – еехай».
Я не против метро. Хорошая вещь.
Сижу. Еду. Двигаюсь в сторону высшего образования по специально вырытому в земле тоннелю. Остановка. В вагон входит старушка – божий одуванчик. Ищет место, куда присесть. Присесть некуда. Вся лавочка занята мною и еще пятью здоровыми молодыми людьми мужского пола. Старушка мается, у нее тяжелая сумка. Я оглядываюсь. Старушка мается. Я встаю, уступаю место старушке. Стою несколько нависая со своей сумкой над одним из сидящих молодых людей.
– Уберите сумку! – говорит молодой человек, – Она мне мешает.
– Ах ты, паразит, – не выдерживает «одуванчик», – тетка встала место мне уступать, а он мало того, что сидит, он еще и замечания тут делает, засранец!
– Слышь, бабка, заткнись, – равнодушно роняет юноша. – Ей неймется – она встала. А мне ймется, и я сижу. Отвали.
– Ах ты, мерзавец! – взвивается старушка.
– Тссс! – говорю я. – Тише, мать. Мы с тобой в таком возрасте, когда ИСТИНЕ нужно внимать смиренно и благоговейно, в каком бы парадоксальном контексте она ни была нам явлена.
– Чо?! –
