огарок церковной свечи. Вот что тогда понял отец Сергий – ясно и бесповоротно, как всякую неудобную, хоть как её ни крути, правду жизни.
И вдруг влезла ему в душу шальная мысль. Ему вздумалось взять да и пожертвовать собой ради этой несчастной девушки, лишённой из-за злобы мира радости и счастья обычной человеческой жизни. В общем, захотелось ему рыцарства – пламенного и безрассудного.
Он представил, что он солдат, возвращающийся с войны домой и по пути зашедший на ночлег в дом молодой вдовы. И вот почему бы ему её не пожалеть? Как там у Ремарка: «Что может дать один человек другому, кроме капельки тепла? И что может быть больше этого?» Отец Сергий Ремарка не читал, но чувствовал именно так.
Он вспомнил, что ведь и женился тоже не по любви, а из жалости и даже самопожертвования. Ему всё равно надо было жениться по церковной необходимости, а будущая матушка его в девицах страдала, что её никто не хочет брать замуж. А он взял. И до сих пор считал это своим самым большим поступком в жизни. После принятия сана, конечно.
Летом матушка с детишками уехала погостить к родителям на дачу, и одним душным предгрозовым вечером он решился. Выпил для смелости и пошёл к Феодоре.
– Феодора, ты способна на поступок или так и будешь смиряться и бояться всю жизнь? – спросил он её пьяно и безумно.
Он был пьян и безумен, но больше не от вина, а от своей шальной мысли, вскружившей ему голову, словно налетевший невесть откуда вихрь.
А она будто бы только этого и ждала всё время.
– Способна, – ответила она с вызовом, и впервые её глаза глядели не в пол, а прямо ему в лицо – по-женски открыто и тепло.
Так и случился тот грех.
А за окном бушевала гроза, безудержный ливень и взрывы молний.
Он ушёл от неё под утро, но по темноте, чтобы никто не видел.
И вместе с похмельным пробуждением пришли муки раскаяния в содеянном. Ему было горько и стыдно перед женой, перед церковью и своим саном, перед Феодорой и самим собой, натворившим бог знает что.
«Зачем я сделал это? – терзался он. – Кому от этого хорошо?»
Его распирало от внутренней тяжбы, но повиниться, облегчиться, снять грех с души он не мог. Признание нанесло бы вред ещё больший, чем грех, – ладно ему самому, другим людям тоже. И особенно он не хотел через свою глупость ранить матушку: она-то чем заслужила это? Она-то хорошая и преданная жена, разве можно её ранить? Не смотря на свой грех или скорее благодаря ему, он понял, что любит её, любит всем сердцем.
Так, за своей лютой скорбью, он вначале не заметил, что произошло с Феодорой. А с ней произошло чудо – простое и вроде бы будничное, как и все настоящие чудеса в жизни. Она день ото дня преображалась – расцветала как женщина и оживала как человек. И вскоре её уже нельзя было узнать, от прежней сломленности, безликости, бледности не осталось и следа.
Из серого
