ла три раза побывать замужем – и даже один раз за Курашовым. Брак, однако, продлился недолго, они развелись, поскольку Курашова терзали муки совести, что он бросил жену и двоих детей. К Аньке он, правда, не вернулся, но продолжал жить с обеими женами, с которыми был в разводе. Таким образом он сохранял паритет, но от мук совести не отказывался; видимо, считал, что они ему к лицу. Это была эмоционально высокоразвитая скотина, предпочитающая любоваться собственной тонкой душевной организацией и испытывать по-женски изощренные, сложные, рафинированные чувства. Например, вожделение, сладко приправленное раскаянием, обостряющим ощущения. Или отчаяние, прихотливо оттененное самолюбованием, умилением собственной гибелью, нежность, перемежаемую насмешливым пренебрежением. Его душевные изыски приводили к катастрофическим последствиям как для него самого, – но на него мне было наплевать с некогда высоких строек коммунизма, – так и для бедных его женщин. Он то вползал в запой, то попадал в аварию, то укладывался с открывшейся язвой желудка в больницу. Анька с Милкой вызывали скорую наркологическую помощь и ставили капельницы. Или попеременно носили ему в травматологическое отделение икру, ананасы и омаров. Или, страшась натолкнуться друг на друга в узких больничных переходах, таскали ему куриный бульончик и диетический творожок. В общем, ловко устроился. Он и за мной пытался ухаживать, впрочем, как-то бессознательно, автоматически, и, по-моему, страшась, что его амуры могут найти у меня сочувственный отклик.
– Ну, и что эта сволочь сделала? Подала на раздел квартиры, прописав предварительно туда старшего сыночка? Опять захотела жениться на тебе, но перед загсом в очередной раз потеряла паспорт? Перлюстрирует твою почту, и выяснила, что ты получаешь письма от женихов из Канады и Франции? Решила уехать в Израиль к чертовой бабушке? Купить домик в Чернобыле? Сигануть с крыши дома Кекина?
Милка всплеснула руками:
– Он женился! Женился на какой-то бабе, которую знает без году неделя, и даже взятку дал в Загсе, чтобы расписали без очереди!
И она зарыдала в голос. Я подавила искушение напомнить ей, как он трижды забирал заявление из Загса, когда женился на ней, и дважды терял паспорт, когда надо было идти расписываться. А свадьбу, на которую счастливая Милка позвала своих друзей, упорно называл «новосельем», благо тогда они спешно съехались: «вот, новоселье решили отметить и всех вас пригласить…спасибо всем, что пришли к нам на новоселье…ну, поздравьте нас с новосельем».
– Вот так, на все наплевать, выбросить меня из своей жизни, как старый башмак! Это жестоко, чудовищно, несправедливо. Ой, я не знаю, что с собой сделаю! За что? За что? А Анька, наверно, довольна: главное, мне не достался. Говорят, даже на свадьбе у них была.
Видимо, Олежик в пьяном угаре решил, что женитьба на третьей бабе пречудненько разрешит его проблемы с двумя предыдущими.
– А тебя, значит, не пригласил? И чего ты тут делаешь? Как ты тут очутилась?
– Приехала. Я просто не могу одним воздухом с ними дышать. Можно мне у вас пожить недельку? Я одна с ума сойду.
– Ага, пусть лучше мы тут с ума сойдем. У меня Фарид в депрессии, если ты еще рыдать тут будешь из-за своего Олежика… Еще Зия нам свою родственницу-старушку из Альметьевска подкинул: сидит на чердаке, как сыч, дожидается анализов из Шамской больницы. У него в городской квартире ремонт, на даче троюродный племянник свадьбу справляет вот уже вторую неделю…
– Что ж, ты меня гонишь, что ли?
– Как же, прогонишь тебя! Кстати, успокойся. Никуда Олежик твой не денется. Приедет за тобой через неделю, если ты, конечно, намекнула, куда едешь.
– Я его секретарше сказала, на случай, если спросит.
– Ну и прекрасно. Вон и наши гости подъехали.
На пристань, одна за другой, со стороны проселочной дороги, въехали две иномарки. Аборигены, слонявшиеся возле магазинчика, встрепенулись и приготовились лицезреть. Из первой иномарки вылез Лешка Гермаш, и помог выйти Дани – еще одна неожиданная гостья! Я не видела ее полгода, и она, естественно, совсем не изменилась. Ей по-прежнему нельзя было дать больше двадцати трех. В мать пошла. Та дожила до сорока семи, и почти до самой кончины выглядела лет на двадцать пять-тридцать. Только в последние недели перед смертью лицо её покрылось мелкой сеткой морщин. Дани была в серой кожаной курточке поверх белого свитера с широким воротником и в черных джинсиках. Она хмуро, не улыбаясь, помахала мне рукой. Лешка тоже имел какой-то странный вид – он был то ли смущен, то ли рассержен. Я, конечно, слышала, что он опять, в очередной раз, приударил за Дани, хотя после гибели его жены не прошло и года, но не думала, что он так далеко продвинется на сей раз. Дани всегда отвергала его ухаживания.
Из второй машины вышли трое мужиков. Милка с этакой небрежной грацией повернула голову и прям вся заиграла, от кончика туфельки изящно выставленной ножки до завитка на затылке. Это в ней неистребимо. Какой-то инстинкт. Этакий бескорыстный интерес к противоположному
