style="font-size:15px;"> Я чуть не ахнула. Генка резко согнулся, как будто ему дали под дых, и, косо перебирая ногами, пошел куда-то в сторону и уткнулся в капот Лешкиной иномарки. Федюся застыл в полусогнутом состоянии, с наполовину вытащенным из багажника ящиком. Лешка нахмурился и отвернулся. Дани сказала медленно, но твердо, отчеканивая каждое слово:
– Ты ошиблась, милая. Тебе показалось. Гена похоронил жену больше месяца назад. Она попала в аварию и вместе с машиной свалилась с обрыва в реку.
– Да? – Милка смешалась, покраснела, розовый ротик со вздернутой верхней губой жалобно открылся. – Какой ужас! Я ничего не знала. Бедный Филиппок! Я, видимо, обозналась. Я в сушилке сидела, а она, Фирка, из маникюрного зала вышла, я хотела окликнуть, да не успела. Она так быстро ушла.
– В чем она была?! – заорал вдруг Генка. – Во что она была одета?
– Ну… в брючках атласных и в голубом кашемировом свитерочке.
Я тихо изумилась. Какая разница, во что была одета дама, которую дура Милка приняла за покойницу? Дани с видом грустного сожаления смотрела на Генку:
– Наш Гена крайне сильно переживает смерть любимой жены, – сообщила она, и у нее странно дернулся уголок рта. – На этой почве он сильно пьет, и, по-моему, допился до белочки. На почве его чувствительной рязанской психики у него возникли фантазии, что она жива. Он пару раз видел её в городе – в красной шляпке и белом костюме, в том, в чем она в последний раз ушла из дома.
Откуда такие подробности, прямо-таки интимного свойства? Что-то я не замечала раньше, чтобы сейчас Дани и Генка близко общались. Да, но она приятельница Фирки. Сдружились где-то в девятом классе, на почве любви к Искандеру. Однажды Палыч объединил наши два класса и повел нас убирать снег на стадион «Спартак», куда мы ходили на уроках физкультуры. Была весна, было тепло, и мы разделись, и не столько занимались снегом, сколько дурачились. Дани и Дашка толкались, подставляя подножку охотно поддававшимся ребятам, а потом бежали от них с восторженным визгом. Я оглянулась и увидела незнакомую девчонку, которая, появившись из дыры в заборе, отделяющем от стадиона 16-ый двор по Тукаевской, известный как «дом Шакира-солдата», медленно приблизилась к нашей тусовке. У нее было пригожее личико, высокие скулы, вздернутая верхняя и припухлая нижняя губки, яркие карие глаза, слегка раскосые, которые, как я впоследствии узнала, могли иметь только два выражения: игриво-виноватое, горячее, «блядское», как говаривали наши мальчики, и недоверчиво-подозрительное, слегка растерянное. Последнее появлялось, когда кто-нибудь начинал демонстрировать свою начитанность и рафинированность, а Фирка в этом смысле была практически девственна, но не настолько дура, чтобы не ощущать свою неполноценность. В тот день у нее было хмурое личико, и этот неуверенный настороженный взгляд, и я заметила, что она ищет в толпе девчонок кого-то, рассматривает каждую, и, как будто придя к какому-то выводу, отводит глаза. Поглощенная созерцанием хорошенькой незнакомки, я приблизилась сзади к Палычу, который, опершись на лопату, втолковывал что-то Тольке Кислову. Вдруг он увидел
