рабочих, впрочем, длились недолго – через неделю с почтовым поездом прибыл долгожданный курьер. Курьер привез небольшой аванс, предписание в кратчайшие сроки начать строительство и запас провианта на первое время. Продукты разгружали, разбирали да разносили по баракам всем рабочим поселком.
Получив деньги, чужаки на радостях устроили пирушку, полночи галдели и шатались по деревне, но уже к девяти часам утра, едва оправившись от похмелья, вышли на смену.
И заползали по дну котлована медленные, напористые машины, подобно червям – вгрызались в толщу каменной породы, распарывая ее с невообразимым скрежетом, дробили огромные валуны в мелкую щебенку, с жадностью откусывали от рыхлых стен котлована куски земли, пережевывали эту землю, перемалывали до состояния муки, а затем изрыгали получившуюся массу из своих прожорливых механических желудков и сбрасывали в кучу под склон ближайшего холма. Язва на берегу озера ширилась, захватывала все новые участки, не гнушаясь даже ценными плодородными почвами.
Деревенские невиданным зрелищем тут же заинтересовались – уже к полудню за хлипенькой изгородью, которой перекрыли проход к будущей стройке, собрались почти все жители. Смотреть на пробудившиеся машины не пошли только немногие старики, которым в силу возраста особенно тяжело было ходить, а из молодых, пожалуй, один Илья не появился.
Лука долго уговаривал сына пойти вместе, однако юноша после побега Лизаветы до сих пор не оправился – прогулок никаких не совершал, почти не ел да все время лежал на кровати, не расправляя постельного, не снимая верхней одежды, и в жутком оцепенении без конца пялился в потолок, но вроде и потолка над собой не видя. Так – смотрел, куда глаза сами прилипнут, да ничего не разбирал. Неизвестно, что довело Илью до столь плачевного состояния – предательство ли девушки или собственная неумелая попытка влезть в петлю. В какой-то момент он от своего постоянного лежания отупел и перестал думать, ведь любая мысль в конечном итоге непременно приводила опять-таки к петлице – не к самому решению уйти из жизни, но к ужасному о нем воспоминанию, вслед за которым неизменно приходили фантомная боль в горле и удушье. Вообще за тот порыв теперь было стыдно – возможно, юноша для того и бросил думать, чтобы не стыдиться больше.
С отцом практически не разговаривал, даже еду из его рук не принимал – боялся лишний раз столкнуться с ним взглядом и на дне родительских глаз увидеть безмерную горечь да немой укор, от которых делалось тошно.
К ним часто наведывалась Инна. Она и готовила, и кормила Илью, и вообще стала единственной его связью с внешним миром, несмотря на обоюдную неприязнь. И даже наоборот: именно из-за неприязни Илья мог контактировать исключительно со старухой, ведь перед ней стыдно не было нисколько, а значит, можно было и всю ее заботу как должное принимать, и глаз не прятать.
Инна, в свою очередь, недолюбливала подопечного за бездеятельность, мягкотелость и отсутствие с его стороны банальных слов
