плана действий. У нас не так уж много времени. Скоро ты выйдешь замуж, мне придется уехать в свои земли, и нам обеим будет не до преступлений, совершенных так давно.
Я хотела сказать, что мне уже сейчас нет ни малейшего дела до этих самых преступлений, но сдержалась – из уважения к интересам новой подруги.
Если бы я тогда не промолчала, а заявила прямо, что мне глубоко наплевать на все эти антикварные убийства, чужие тайны и чужую борьбу – все пошло бы иначе. Но тогда я этого не знала.
4. Человек средневековый разумный
Я не собиралась разгадывать загадки, не хотела играть в детектива – хотела просто жить в этой эпохе, и заниматься изучением того, что мне поручили изучать. И было бы беспардонным враньем утверждать, что к такой жизни у меня не было интереса. Вопреки всему на свете я наслаждалась массой сведений, которые сыпались буквально отовсюду в огромном количестве. По правде говоря, люди здесь занимали меня не меньше, чем предметы или информация.
Простота человеческих особей зашкаливала здесь за астрономическую величину, определенность характеров сделала бы честь любой детской сказке, мотивация поступков могла послужить материалом для доброго десятка трудов по психологии… Мы были очень похожи, но в некоторых вещах различались, словно пришельцы с разных планет.
К примеру, они видели то, что не могла увидеть я, и слышали то, что не достигало моих ушей. При этом видели и слышали мы, как будто, одно и то же. Словом, разрешающая способность их восприятия была гораздо больше моей.
– Ну вон же ворона, видите, сидит на старом дубе? Всю ночь каркала, проклятая, не давала уснуть, – жаловался мне, к примеру, Джонни, – Должно быть, предвещает бурю.
Я на это могла только недоуменно вытаращивать глаза, не забывая при этом вежливо кивать. Я не только едва различала помянутый дуб на самом краю дальней опушки, но готова была голову заложить, что хоть надорвись эта ворона, она не сумела бы помешать моему сну. Я и наяву-то не слышала ни звука. Можно было подумать, что на глазах у меня какие-то особо мутные очки, а в ушах приличной величины затычки. Иначе как можно объяснить, что я, отродясь не жаловавшаяся ни на слух, ни на зрение, здесь постоянно чувствую себя слепой и глухой идиоткой?
Не лучше обстояло дело и с речью. Разумеется, я в совершенстве могла изъясняться на староанглийском, что был здесь в ходу. Но по сравнению с простыми и изящными речевыми конструкциями аборигенов моя собственная речь представлялась мне пышным, многоэтажным, перегруженным деталями строением. И раньше, читая, к примеру, старинные баллады, я всегда получала добрую долю удовольствия от простоты их языка. Как будто простые слова могли служить особыми заклинаниями, вызывающими к жизни особые чувства.
Однако, беседуя с обитателями средневековья, я почему-то все время хотела выразиться поцветистее, как будто находилась не в Европе, а в какой-нибудь
