благоденственной жизни»[418] (1784) «Вологодской провинции почтенному дворянству». В предисловии к переводу Олешев, стараясь мотивировать сограждан-дворян к «истинной добродетели», перечислял «должности», которые следует отправлять дворянам-помещикам: «Блаженные поселяне! не оскорблю ли я вас одним напоминанием, о той святой должности, которою мы обязаны Богу, своему монарху, себе и ближним? из оных перьвая ведет нас правым путем к познанию всесильнаго создателя мира. По ней следующая, показывает нам прямую необходимость повиноваться Государю, защитителю нашего имения, здравия и спокойствия: но что я говорю! еще и спасителю самой нашей жизни; две же последние составляют одинакое правило, ибо, любя прямо себя, кажется мне безбожно ненавидеть ближняго. Скажите же мне теперь, когда мы представим себе в пример добродетельнаго человека, исполняющаго вышеобъясненные законы, и не жаждущаго себе присвоить чужаго беззаконно имения, то кто и какое бы новое к неудовольствию своему сыскал возражение?»[419] Олешев заключал: «Упражняясь в сельском земледелии и домостроительстве, для чего бы дней наших не проводить спокойно, а при том и по уставленному от нас самих порядку». Итак, упоминания о государе и Отечестве у Олешева теперь связывались только с «повиновением», но не со службой (сам Олешев служил и по военной, и по гражданской линии); вместо службы Олешев выдвигает «добродетель» и «домостроительство».
Подобный взгляд на «добродетель» дворянина нес в себе и эгалитаристские тенденции, способные существенно повлиять на восприятие дворянскими элитами социальной структуры: отсутствие перспективы службы могло привести к снижению сознательности и в конечном счете уравнять господина со слугой. Недаром в стихотворении «Обращение к человеку» тот же Олешев сетовал на «коловратность» человеческого бытия – что, впрочем, было широко распространено в поэзии второй половины XVIII в.:
Когда на тление я смертного взираю
И чудный оного состав воображаю,
Колико бренный прах, колико груба смесь
Одели гордый дух и сколь он странен весь,
Волнуют страсти в нем едина со другою,
И каждая творит его себе слугою:
В подобие стихий ведут с собою брань,
И человек дает свое им сердце в дань.
О бедный: что начать? – и сам не понимает,
Одним позорищем презрения бывает.
Вчерась высок и горд – севодни низок, мал,
Недавно Крезом был, а ныне Иром стал.
Вчерась он меч вонзил и пролил кровь слабейших,
Сегодни жертвой сам соделался сильнейших.
Кто обращается с людьми по всякий день,
Зрит счастия во всем пременную степень[420].
Олешев отсылает читателя к классическому для европейской традиции сюжету[421] – противопоставлению лидийского царя-богача Креза и несчастного нищего Ира, гомеровского
Начертание благоденственной жизни, состоящее: (1) в размышлении г. Шпалдинга, об определении человека (2) в мыслях г. дю Мулина, о спокойствии духа и удовольствии сердца и (3) в пятидесяти статьях, нравоучительных разсуждений. Перевел вологодский помещик, а статьи и приписание сочинил статский действительный советник и Санктпетербургскаго Вольнаго економическаго общества член, Алексей Олешев. СПб., 1774.
Использовавшемуся, например, в «Скорбных элегиях» Овидия: «Знай, своевольна судьба: то даст, то отнимет богатство / Иром становится вмиг тот, кто поныне был Крез» (
