спасает представителей высших страт от мучений безделья и праздности. Таким образом, «знания, искуства, дарования суть верные и необходимые признаки благороднаго состояния». Упражнение в добродетели сопряжено с культивированием вежливой манеры обхождения, вкуса, который «приготовляет нам в обществе сей ободряющий и благосклонный прием, который делает исполнение добродетелей столь легким и всякое оскорбление их невозможным»[413].
Муравьев здесь отсылает читателя к прелестям чтения и связанного с ними развития воображения и памяти. Некоторые пытаются занять себя беспрестанной суетой, но память таких есть «гладкая дека, на которой не вырезались никакие напечатления». Культивирование чтения дает «наслаждение чистое, одному разуму свойственное», способность адекватно воспринимать поэзию, драму. Художества и искусства, дарующие наслаждение образованному, просвещенному человеку, расцветают под покровительством патронов: это архитектура, живопись, стихотворения, сохраняющие «потомству черты патриотов и героев». Муравьев приходит к заключению: «Тот, который восхищается красотами поемы или расположением картины, не в состоянии полагать благополучия своего в нещастии других, в шумных сборищах беспутства, или в искании корысти»[414]. Изящество, вкус, досуг формируют особые качества дворян, нужные им для исполнения их особо сложных социальных функций.
2.4. Эгалитаристский подход: добродетель против иерархии?
Наконец, еще одним следствием дискурса о добродетели стал, как ни странно, пересмотр иерархической стратификации. Он опирался на развивавшуюся в русле христианской этики концепцию внутренней свободы. Если люди рождаются равными, то неважно, как они различаются в обществе; важно, насколько добродетельную жизнь они ведут. В отличие, однако, от характерного для церковной элиты функционалистского взгляда на социальную структуру, связывавшего добродетель с усердным исполнением социальных «должностей», этот дискурс в большей степени подчеркивал равенство людей на компенсаторной основе. Иными словами, люди равны не потому, что усердное исполнение «обязанностей» в своей страте открывает путь к добродетели, но потому, что каждый может в равной мере культивировать одну и ту же этическую добродетель, а «состояния» равны потому, что плюсы каждого из них компенсируются минусами. В конечном счете судьба человека зависит не от его добросовестного исполнения «должности» и не от социально-исторически обусловленной добродетели, присущей высшей (дворянской) страте, но от каприза Фортуны; образ колеса Фортуны, символизирующего взлет и падение, становится здесь частым элементом. Особенностью такого взгляда было игнорирование чинов и заслуг как проявлений суетного мира, комбинация христианских идей со стоицизмом и неоплатонизмом, с идеями Сенеки и Боэция[415]. Развитие подобных элементов в дворянской культурной среде прослежено в работе Е. Н. Марасиновой применительно
Там же. С. 111.
Сенека относился к числу популярных авторов XVIII в. и часто переводился на русский язык.
