так, чтобы уж точно обнаружить счастье?
Сидел Пино, ковыряя в носу и поплёвывая, довольно долго, даже вздремнуть успел. Солнце вывернуло за полдень, пробираясь потихоньку лучами в его сумрачную нору, колыхались в призрачном танце на дальнем островке ветвистые радужные лилианы, и уже пригрезился ему в очередной дрёме выползающий из Червивого ручья гигантский спрут, как вдруг сдулся этот спрут от резкого свиста.
Пино очнулся и вслушался. Свист повторился, а за ним – невнятный голос, кому-то что-то выговаривающий. Пино аккуратно вылез из-под корней гигантского деревня (внутри которого был обустроен шалаш), и выглянул из-за кустов.
Вырисовывалась любопытная картина. На полянку из лесу выпрыгнула жирная рыжая блоха – такие большие в их краях не обитали. Зыркнув туда-сюда перепуганным своим глазищем, она подскочила к могильному камню и, неловко присев, попыталась спрятаться.
За блохой на полянке появился некто высокий, закутанный во всё красное с нахлобученной на голову остроконечной красной же шляпой. В левой руке у красного болталась встрёпанная верёвка, которой он нахлёстывал по бедру.
Красный снова свистнул и рассмеялся.
– Ну и идиотина же ты, Курага! С твоими телесами только прятаться за могильным камнем. Проще в яму, под такой камень – тебе надёжнее, а мне спокойнее. Иди уже ко мне, лихо, лишнее на свете, пора домой.
Блоха загудела низким, влажным голосом, вывалилась из-за камня в высокую траву, упруго подпрыгнула, развернулась и, кажется, поняла, что отступать некуда – вода для блохи верную гибель обещала.
Красный настиг Курагу, мягко её приобнял, забубукал что-то на ухо, да и пристегнул верёвку к ремню, облегающему мякоть распухшей вошьей шеи.
Так они стояли, милуясь, ворча друг другу под нос, а Пино тем временем подлез совсем уж близко, в надежде вызнать что-нибудь секретно-интересное.
– Мы тебе тут не мешаем, пацан?
Вопрос красного, который даже не смотрел в его сторону, подхватил сердце Пино ледяной оторопью. Прятаться смысла, видимо, уже не имело, и он осторожно ступил к странно-обнимающейся парочке.
– Ты что же, думал, – хитрее самого Гумбольдта? Шалишь, пацан, я-то тебя заприметил тогда ещё, когда Курага моя прыгнула к могилке.
Пино неопределённо пожал плечами, выдерживая сумрачным взглядом взгляд искоса глянувшего на него красного. Отражалось в нём что-то страшное, затаившееся внутри – настолько чёрное и жестокое, что мигнул, заволновавшись от подступившего страха, дневной свет.
– Чего хотел-то? Шляется он по кустам… Тебя там мать с отцом заждались, злые – злее только зимний дракон в голодный год бывает. День рождения – не повод для бунта, так-то. А хочешь уйти, так попрощаться с родными надо, чтобы честь всё по чести.
Не просто Пино удивился, а испугался уже по-настоящему. Если этот Гумбольдт запросто знает об обстоятельствах нынешнего мрачного дня, то, что он вообще знает? А вдруг ему известно
