книга не одного поколения неврологов. Шмидт уважал и ценил профессора Бейн, но при всей солидности своего положения он был бессилен против некоторых указаний свыше. Как выяснилось потом, ему прислали для зачисления на вакантную ставку в лабораторию молодого специалиста Марину Бограш. Он вынужден был зачислить ее, а, следовательно, отказать Эсфири Соломоновне в просьбе обо мне. Я, дожидавшаяся результата визита в приемной, увидела, что лицо Эсфири Соломоновны, когда она вышла из кабинета директора, было багровым от расстройства и неловкости передо мной. Я стала ее утешать, говорить, что это не жизненно важно, и уверять, что и дальше буду работать как волонтер. Так оно еще некоторое время и было. Но об этом потом. Несмотря на случайное пересечение наших путей, у нас с Мариной были прекрасные отношения. Я прекрасно понимала, что в сложившейся ситуации не было ничего личного. Веселая, смешливая, острая на язычок, с очень живым, всё быстро впитывающим умом, она стала всеобщей любимицей. К числу памятных шутливых её замечаний относятся, в частности, следующие. Проследив взглядом за идущей по коридору Эсфирью Соломоновной, Мариночка, хитро улыбаясь, заметила: «А у Фирочки вполне хорошие ножки, засмотреться можно». Или вдруг заметив, что у кого-то не совсем чисто под ногтями, смеясь замечала: «Пора мыть голову!». Марина умерла совсем молодой, только-только выйдя замуж, от неоперабельной опухоли мозга. Эта трагедия потрясла нас всех, а Эсфирь Соломоновна сказала на похоронах: «Как это несправедливо, умереть должна была я, а не ты!».
Свой кабинет
Свой кабинет появился у меня неожиданно для меня самой и вот как. На одном из семинаров у Э.С. Бейн доклад делала я. Темой сообщения был опыт восстановительной работы с больными с афазией во Франции. Интерес к теме совершенно естественен, так как родоначальником афазиологии был француз Поль Брока. Я сделала реферат доступных работ со времен Брока до актуальных на тот момент авторов 70-х годов (Лермитт, Омбредан, Аллажуанин).
Помогал мне в этом мой муж Аркадий Визель, который был настоящим полиглотом, то есть мог читать на многих языках. В Ленинской библиотеке мы находили интересующие нас работы и вместе штудировали. С разговорной речью у Аркадия дело обстояло похуже (из-за отсутствия разговорной практики), так как он, работая в режимном институте, был невыездным. Тем не менее, на бытовом уровне Аркадий без особого труда объяснялся на пяти-шести языках. Интересно, что приезжая в какую-нибудь республику внутри СССР, например, в Литву, он через неделю мог общаться с литовцами. Для этого ему требовался словарь, прослушивание радио, местные газеты и журналы.
Аркадий был необычайно одарен лингвистически, поэтому моя профессия его очень интересовала. Он даже жалел, что работает не у нас, а в НИИ Связи по проблеме полупроводниковых СВЧ устройств. «Когда я поступал в институт, – объяснял он, – считалось позорным умственно полноценному юноше идти на гуманитарный факультет. Вот я и пошел туда, куда поступал мой лучший друг». Надо сказать,
