в центр площади и торжественно подняла перед собой Серебряное звено.
Жизнь так сложилась, что я смогла сюда приехать в этот раз одна. Зина и Коля в этот момент купались в Желтом море, Ваню не отпустили с работы, он брал очень ответственное интервью у В. Гергиева, а папа отдыхал «в местах прохладных и злачных, в недрах Авраама». Погода на этот раз выдалась мрачноватая, небо заволокло облаками. Иногда накрапывал дождь.
Но я все равно подняла Серебряное звено у себя над головой, чтоб папа увидел. Я сказала папе:
– Вот видишь, я вернулась сюда…
И вот что случилось – солнце вышло из своего облачного укрытия, из своего заточения. Мощный всполох солнечного света прорезал облака, площадь перед вокзалом осветилась желтым светом, солнечная зыбь пробежала по холодным лужицам. Деревья в лесу очень сильно зашумели. Птицы радостно взмыли в небо. Это был «невозможно красивый» момент! И я поняла: папа меня услышал, он обрадовался, что я все помню.
Мы помним…
Книга вторая
Любовь
Гибсон блок
Дождь, серый и беспросветный, как сами эмигрантские будни, вот уже третий день шел в Эдмонтоне. «А в Новороссийске сейчас такие освежающие ливни», – с грустью подумала Лидия.
Пятнадцать небоскребов в даунтауне, как будто разлинованном на авеню и стриты каким-то аккуратным школьником, были похожи в эту непогоду на темных языческих птиц, печально спрятавших голову в крылья. И только электронная реклама делала даунтаун более менее нарядным. Здесь, на 96-й стрит было так гнусно, что Лидии хотелось повеситься. Гибсон блок, этот треугольный дом-корабль, в народе прозванный «утюгом», чернел в дожде готическими стенами. Мрачнее этого здания на 96-й стрит ничего не было. Да и быть, наверное, не могло. Он, Гибсон блок, нес на себе печать порока.
Гибсон блок был знаменитым в Эдмонтоне приютом для стрит-вимен, проще говоря, для канадских проституток, оказавшихся без крова и без гроша в кармане. Здесь этих женщин пытались немного «подремонтировать», а для начала давали постель и стакан чая, меняли грязные шприцы для наркотических инъекций – на чистые, спасали от самоубийства.
Лидия лежала в комнате №402 на узкой неудобной кровати, рядом же, на соседнем лежбище вздрагивала от липких кошмаров принявшая наркотики индианка. «А у нас в Новороссийске наркотики, слава богу, не легализованы… И у нас нет таких драных некрасивых жриц любви…», – размышляла Лидия.
Как же было невыносимо в этой чистенькой «камере» под номером 402! Невыносимо – несмотря на то, что из окна были видны извилистая река Саскачеван и православная греко-кефальная церковь, в которую приходили на службу русские эмигранты в Канаде. Но никакого умиления в измученной душе Лидии эта церковь не вызывала. Во-первых, потому, что у нее всегда было свое ностальжи, глубоко интимное, глубоко спрятанное вовнутрь, и оно никогда не возникало автоматически, по заказу: «увидел церковь – загрустил». Нет, все было
