возможность реквизиций и принудительных поставок отошла в область царского прошлого; сейчас бывают дни, когда хлеба и муки, да и то по уменьшенным дачам, остается на 2—3 дня и приходится прибегать к самым экстраординарным мерам, до покупки зерна у населения по самым невероятным ценам; нельзя допустить, чтобы шкурные и политические беспорядки обратились в голодные бунты.
Интересно будет дожить до того, когда история разберется в событиях последних дней и выяснит, кто виноват в том, что нас слопали без остатка товарищи большевики, еще так недавно quantite negligeable[25]. Неужели же не было иного, менее чреватого своими последствиями исхода?
Ведь и большевики не могут стать действенной и реальной властью; они могут держаться только посулами мира и разных жирных подачек; но ведь посулам придет конец.
Что будет со страной с 180 миллионами населения, без власти и в том состоянии полного государственного и военного разложения, остановить которое уже никто не в силах? Над всем этим висит развалившаяся совершенно 12-миллионная армия без начальников и без дисциплины, не слушающая ничьих приказаний, не желающая воевать и обуреваемая одним только стремлением – поскорей уйти домой.
3 ноября. Утром вызвали в Двинск на совещание старших начальников; всё, что нам осталось, это совещаться, болтать и разъезжаться, убедившись еще раз в полной нашей импотентное™. Болдырев настроен решительно, требовал от нас сопротивления всяким уступкам и сохранения наших прав. Не понимаю, к чему все эти сотрясения воздуха; ведь господин Болдырев знает отлично, что сам он ни одного распоряжения отдать не может и что его согласия на уступки давно уже никто не спрашивает; он знает точно также, что от его и наших прав остались только жалкие отрепья. Если он хочет продолжать рядиться в эти отрепья, то ему это еще возможно, так как он вовремя вывел из Двинска все ненадежные части и сосредоточил туда ударников и более сохранившиеся конные части.
Но и им он уже бессилен что-либо приказать, ибо и эти части заявили, что выступать активно и усмирять они не будут. Ну а что будем делать мы среди своих давно вышедших из всякого повиновения частей? Заявлять протесты, но кому и для чего; разве протесты способны хоть на йоту помочь делу? Ведь только очень скорбные главой или же зашибленные мамкой идеалисты могут верить в то, что существуют какие-то «революционные» порядки, «революционная» дисциплина; всё это существует, да и то очень относительно, в подпольный период революции, а когда она победила, то всему этому наступает конец – всякому хочется вознаградить себя за долгое воздержание и посуществовать и вне порядка, и вне дисциплины.
Лично я настроен чрезвычайно пессимистически и впереди, кроме мрака, освещенного заревом великих пожаров и оглашаемого воплями великих убийств, ничего не вижу и не слышу. Сознаю, что это не 1906 год (как думают многие) и что уже нет возврата после того смертельного прыжка в бездну революции, которую больная Россия сделала восемь месяцев тому назад.
Те
Безделица, пустяк, ничтожно малая величина (
