лужи воды. По утрам на улицах бредут массы офицеров в штатском, самом разношерстном одеянии; сегодня попался один в наспех перешитой женской шинели и в папахе с выпоротым галуном; из-под шинели торчали высокие сапоги.
27 декабря. Утром вышли разрешенные большевиками газеты; содержание – обычный винегрет из воплей эсеров об Учредительном собрании и из пережевываний вопроса о заключении мира. Заходил приехавший с фронта телефонист 70-й дивизии; говорит, что сейчас в частях стало совсем сносно, ибо самые отъявленные трусы и шкурники дезертировали, а главные и наиболее едкие агитаторы устремились или в Петроград, или домой в надежде сделать там большевистскую карьеру и проскочить в комиссары; на фронте же остались наиболее инертные и по сути спокойные солдаты; войны нет, службы нет почти никакой, кормят сносно, деньги дают, чего же еще больше желать. Когда уходили по домам, то растаскивали полковые запасы (делили «чихаусы»[33]), а часть обозных и артиллеристов уехали на долгих, запрягши в казенные повозки облюбованных и сохраненных лошадей.
28 декабря. Был у управляющего Военным министерством генерала Н.М.Потапова (мой сослуживец по лейб-гвардии 3-й артиллерийской бригаде); во внешности всё по-старому, тот же кабинет начальника Генерального штаба, тот же секретарь, тот же порядок приема.
Не завидую я всем застигнутым большевизией на петроградских постах и вынужденным продолжать работу и тянуть ставшую каторжной лямку в надежде, что случится какое-то чудо; это не служба, а какой-то мрачный и невыносимый винегрет из уступок собственной совести, компромиссов, ухищрений, выторговываний, подделываний под тон комиссаров в надежде спасти хоть какие-нибудь осколки здорового старого.
29 декабря. Нас перевели на ¼ фунта хлеба; спасаемся только картофелем, но и тот дошел до 30 рублей за пуд, да чтобы его достать, приходится с 2—3 часов ночи становиться в хвосты и отчаянно мерзнуть. По сведениям газет, во многих частях России начался свирепый голод, а в Туркестане убивают стариков. Здесь начинают чертобродить именующие себя анархистами, а в действительности – отборные подонки тюрьмы и хулиганщины.
Приехал мой бывший начальник штаба корпуса полковник Беловский; по его словам, никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми с них алюминиевыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т.п.). Немцам всё это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наши тылы верст на 35—40 от фронта; наших товарищей немцы к себе не пускают, держат их в струне и позволяют торговать только у особо поставленных рогаток. Видел бывшего командира 27-го корпуса генерала Кузьмина-Караваева, только что приехавшего из Тифлиса от главнокомандующего Кавказской армией; ехать сейчас, по его словам, хуже всякой каторги;
То же, что и цейхгауз
