бил прямо в глаза.
И это единственное, что я помню из той страшной ночи – свет абажура, мешающий мне спать, и теплую курчавую голову папы, к которой я прижималась. Потом папа снял меня с плеч и передал маме. Папу вывели не по той белой лестнице, которая так нравилась мне, нет, его вывели по черной, о которой, сидя на корточках в кухне, я расспрашивала маму. Они вошли сразу с двух сторон – в парадную и кухонную двери, сбив прикладом прибитые крест-накрест доски.
Сразу же после ареста папы мы уехали из Ленинграда в Рыльск.
Ни с кем я осталась, когда утром мама побежала на работу, ни то, что нас выселили в маленькую комнату с выходом на кухню, а в нашу большую комнату вселился Зак, ни то, что маму вынесли на руках из трамвая, когда она поехала в Белый дом, – ничего этого я не знала и потому не помнила. Впоследствии мне рассказали, что мама, прибежав на работу, уронила голову на стол и зарыдала. И вместо сочувствия услышала:
– Что Вы плачете? Ваш муж враг народа – а Вы плачете!
Маму сразу уволили. Она писала Жданову, ее как беременную неожиданно восстановили на работе по действовавшему в тот период закону.
Очнулась я только на перроне вокзала на руках у военного. Это был мамин троюродный брат Емельян Николаевич Лазарев – дядя Леля. Помню блестящую темноту перрона, носильщик несет вещи, мама быстро идет за ним. Дядя Леля, красивый, высокий, в распахнутой шинели, неспешно двигается со мной на руках к нашему вагону. Я прижимаюсь к его груди, чувствуя себя защищенной.
– Это Ваш муж? – спросил военный, сосед по купе, глядя, как дядя Леля улыбается, машет рукой.
– Нет, – ответила мама. – Это мой брат. Мой муж в командировке, – и, посмотрев на наш большой багаж, добавила: – В длительной.
– А-а, – протянул военный.
И я, сидя на нижней полке у открытой двери в купе, строго сказала, глядя на военного:
– Мама, это неправда. Папа не в командировке, он в тюрьме.
Помню испуганный взгляд мамы на военного и помню, как он весело сказал:
– А это одно и то же, – и посадил меня на колени, обтянутые, как у папы, галифе.
Написав эти строки, я задумалась: как могла девочка, которой только что исполнилось четыре года, знать, что такое тюрьма, что такое длительная командировка и какая между ними разница? Я не знаю.
Поезд Ленинград – Харьков остановился на маленьком полустанке Коренево. Мама поставила меня, полусонную, на перрон, и мы пошли в сквер ожидать «кукушку» – паровозик, который по узкоколейке должен был нас довести до Рыльска. И как только я села на скамейку, меня окутал теплый шум листвы. Не смея шевельнуться, сидела я темной ночью на скамейке, волнуясь и слушая, как переговаривались кроны могучих деревьев. Я забыла про маму, про папу, про «кукушку»… Я сидела очень прямо, не двигаясь, боясь шевельнуться. Это был другой, ласковый, теплый, заботливый мир, который принимал меня. Это было родное, мое, часть меня. Это была моя кровь.
И впоследствии могучий шум листвы колышущихся
