сообразил, чего от него хочет эта плакатная бестия, а пинки по ребрам ему еще в ЧК ой как не понравились, поэтому дожидаться третьего пенделя не стал, а быстренько привел тело в вертикальное положение.
Немец, прикладом промеж лопаток, указал в каком направление необходимо двигаться и, произнес фразу на русском языке, явно почерпнутую из солдатского, засапожного разговорника: – Даваль, пошель,– ну и "пошель". А куда нахрен денешься? Кеша хоть и бессмертный, но не бесчувственный же и пулю получать снова ему ох как не хотелось. Идти-то, правда, совсем недалеко нужно было, метрах в 200-х дорога, а по ней уже целый полк пленных красноармейцев пылит. Немец на прощанье ткнул стволом винтовки Кешу в спину, рявкнул: – Schnel,– и Кеша влился в уныло бредущую колонну.
Шли до вечера – ни привалов, ни кормежки. Вечером колонна втянулась в большое довольно село. Бабы повыскакивали и даже кой-какой еды накидали. Картошка в основном, да ломти хлеба. На ночь загнали в какой-то амбар или склад без крыши. Видно снарядом снесло. И хорошо – иначе просто задохнулись бы в тесноте. Амбаришка то так себе -10 на 15-ть, а народу за 1000 душ. Только что не стояли. Присел Кеша в уголок, привалился к стене, заснуть попробовал. Только на пустое брюхо что-то ему не засыпалось. Вспомнил столовку больничную. Потом вспомнил времена, когда ему еды наколдовать было проще, чем немцу "пошель" выговорить. "Эх, сейчас бы хоть сухарь какой-никакой плесневелый и тот бы ушел за милую душу",– подумал Кеша и с досады пальцами щелкнул. И то ли в свое время пуля комиссарская, что-то в мозгах не туда сдвинула, а теперь немецкая назад вправила, но только вернулась к Кеше эта его способность – из ничего продукты питания создавать. Подтверждением чему являлся заплесневелый сухарь, который Кеша судорожно сжимал в руке.
– Тебя как зовут, земеля?– от неожиданности Кеша вздрогнул. Рядом сидящий красноармеец смотрел на него сурово и требовательно, почти как плакатная Родина-Мать. – Кешей,– просипел Кеша.
– А меня родители Иваном нарекли. Ты меня не помнишь? Мы же из одной роты,– Кеша присмотрелся. Лицо круглое, рябое, голова стриженая под ноль, обычный солдат, разве что здоров лосяра, косая сажень в плечах. – Нет, не припоминаю,– вздохнул Кеша с сожалением.
– Ну и ладно. А скажи, Кеша, как это у тебя ловко с сухарем получилось? Я видел, пустая рука была и вдруг… откуда взялся? – Наворожил,– честно признался Кеша.
– Ну-у,– удивился Иван.– А еще могешь? Или слабо?
– Попробую,– пробормотал Кеша и, представив мысленно булку хлеба, щелкнул пальцами.
– Ну, ты даешь!– восхищенно прохрипел Иван. Обнюхивая буханку ржаного хлеба.– Да она еще теплая прям, как из печи только что,– от запаха свежеиспеченного хлеба у Кеши закружилась голова, в животе заурчало, а рот наполнился слюной. Организм требовал пищи.
– Слышь, Кеша – это ведь Иннокентий? А по батюшке как? Иннокентьевич? Слышь, Иннокентий Иннокентьевич, мил человек, а окромя хлеба, мясного
