увлечением отплясывали матросский танец – среднее между кадрилью, полькой и канканом. Танцевали четыре пары. Один затягивал куплет про какую-то Виолетту, другие хриплыми, усталыми, запыхавшимися голосами подхватывали, и все кружились.
– Интересно, ваше высокоблагородие, – говорит тут же стоящий вахмистр, давая мне дорогу.
– Что же, подружились вы с ними? – спрашиваю я.
– Так точно. Только чудной народ, ваше высокоблагородие. Подойдет он к тебе, кивнет головой и засмеется, ну и сам кивнешь головой и тоже смеешься. Рюс-франсе, говорит, и пожимает руку. И хочется с ним объясниться – и нельзя, потому как он ничего по-нашему, а мы по-ихнему не разумеем. Даве взял гармонику и «Боже, Царя храни» сыграл – мы им «Марсельезу» пропели, все в ладошки так и захлопали: здорово обрадовались они. Все к нашим пристают – сыграйте, дескать, на гармонике, только больше им протяжные песни нравятся.
Увидев, что я разговариваю с казаком, толпа дала мне место, и веселый молодой матрос весело подмигнул мне и сказал: «Russe bon…»[21]
Так на баке происходило франко-русское слияние на почве музыки и пения, и в то же время на юте в кают-компании при посредстве женщины офицеры дружественных наций знакомились между собой.
С офицерами ехала жена одного капитана, служащего на Мадагаскаре, молодая еще женщина в изящном костюме парижанки. Вечером Г.В.К-ий подошел к пианино и заиграл. Французская военная дама оказалась певицей. Сейчас один из офицеров представился К-му и представил его певице. Не прошло и пяти минут, как все перезнакомились, и в кают-компании раздались звуки французских романсов.
6 (18) ноября, четверг. Что за скучная, надоедливая история – качка. Неужели она продолжится все пять дней нашего перехода, неужели нельзя к ней привыкнуть, неужели еще пять дней будет эта томительная головная боль, эта пустота желудка, отсутствие аппетита, воли, полная апатия?!
В конвое трое больных.
Я лежу в душной каюте, и тяжелые мысли идут в голову. Смотрю газеты из России, как назло натыкаюсь на всякие неприятности. «Новое Время» по поводу гибели «Гангута» ополчается на современный тип судов из железа и находит его небезопасным для плавания, а наш Pei-ho весь из железа… Черт возьми, скучно. Вагнер убил ни в чем не повинную жену, и суд смакует, по обыкновению, интимные подробности дела. На суше – это всё пустяки, но на море, да особенно в качку, это порождает черные тягостные мысли…
Выйдешь на палубу. Кругом море и небо. Небо светло-синее, прозрачное, море, покрытое грядами волн; по большим синим волнам рассыпаны маленькие волнышки, они налетают на борт, ударяются об него, шумят и рассыпаются в тысячу брызг. Скучная, однообразная картина.
Вчера французы угощали нас шампанским, сегодня вечером мы зовем их к себе. Позднее на юте, на палубе, под тентом, под ласкающим дыханием пассата слышно пение «Si tu m’aimais»[22], звучит над волнами Красного
«Русский – хороший» (фр.)
«Если бы ты любил меня» (фр.).
