дней»[1]. О ночных разбойниках, ради обогащения готовых осквернять могилы; о великих правителях, погребенных в окружении свиты и всевозможных вещей, какие им могли понадобиться в загробной жизни, – уже готовых, вложенных им в руки. Только не подумайте, дорогая моя, что я сам древнее ископаемое и меня интересуют лишь пыль и прах тысячелетней давности.
Он поднялся, подошел к окну и отдернул тяжелые бархатные шторы. В темноте, яркие, как звезды, в беспорядке осыпавшиеся с небес, виднелись огни старинных домов, разбросанные – выгоды ради, однако строителем, питающим как минимум давнее почтение к приличиям, – среди красот Далмеринга.
– Невозможно заскучать – или даже превратиться в ископаемое, – когда вокруг так много всего, что можно видеть, слышать и изучать. Взгляните: за этими освещенными окнами – живые люди. Вот, к примеру, окно Полин Конрой, раз уж мы о ней упомянули. Что она сейчас делает? Возможно, репетирует свои реплики перед зеркалом. А вон там, слева, – свет в доме, где всю неделю живет Карен Хэммонд, и по выходным появляется Филипп Хэммонд, решив отдохнуть от дел. Что-то теперь поделывает Карен? Примеряет новую шляпку, которую супруг купил ей в городе утром?
Откуда нам знать, в какие странные существа превращаются наши соседи после того, как уходят в дом и закрывают за собой двери, отгораживаясь от мира? Что думают и говорят люди за этими безобидными с виду фасадами? Нас окружают характерные атрибуты драмы – десятка два человеческих существ, и все любят, ненавидят, смеются, плачут, как те люди, некогда одушевлявшие заплесневелые древние кости, которым вы отказали в этом праве при их жизни много веков назад.
Лидия изумленно смотрела на него, слегка приоткрыв рот, захваченная его воодушевлением, хотя и заметила старания приглушить его. Прежде она никогда не видела Мартина в таком расположении духа.
– Устрицу не понадобилось выманивать долго, Мартин. Вы почти растрогались.
– Это была моя речь в защиту, – пояснил он, задергивая шторы и поворачиваясь к Лидии. – Кости – лишь часть истории. Вспомните Поупа: «На самого себя направь ты взгляд»[2].
– «Всемирною загадкою представ», – подхватила она.
– На самом деле не такой уж и загадкой, дорогая моя, – произнес Мартин, и голос его прозвучал серьезно. – Все те же чувства живы и по сей день. Вы спрашивали, не скучно ли мне тут, в Далмеринге. Здесь мне еще ни разу, ни на минуту, не становилось скучно. Из всех мест, знакомых мне, Далмеринг – самое прекрасное. И вы понимаете почему, Лидия. Все это время здесь находились вы. Знаете, что я влюблен в вас?
– Да, – тихо ответила она. – Знаю. Мне жаль, Мартин…
На его лице проступило раскаяние.
– Я не хочу, чтобы вы жалели, Лидия. Я не намерен становиться «мертвецом на пиру». Просто… я ничего не смог с собой поделать. Я вообще собирался промолчать… сказать только, что считаю Фарранта везучим человеком, и надеюсь, что вы будете очень счастливы.
– Вы великодушны,
Вордсворт У. (1770–1850) Одинокая жница. (пер. И. Ивановского). –
Поуп А. (1688–1744) Опыт о человеке. (пер. В. Микушевича).
