слова он сказал, в точности скопировав интонацию известного актера из популярного фильма.
– Мишка, забыла тебя спросить, ты по-прежнему, в своем архитектурно-планировочном?
– Вестимо. Кто, как не я, лучше всех спичечный коробок в трех проекциях представит? Такие сооружения до сих пор в большом спросе. Стекла только побольше и козырьки пошире, – сказал Мишка и прогоготал смех, но мне показалось, он старался не показать горечь разочарования в своих творческих амбициях: быть вторым Мельниковым или первым российским Корбюзье. В свое время он мне так часто «пел» о музыке в камне, особенно готики. Она его завораживала. Он говорил, что это метафора джаза. Наивный чудак! Долгие годы ему пришлось лепить в основном «хрущевки». И я имела основание думать, что он не выдержит и уйдет.
Проглотив смех, Медведь сказал тихо и задушевно.
– Мушка, милая, не тревожь мое устоявшееся болото души. Нет, я так и не спрыгнул со своей кочки, сижу и даже квакаю иногда. – Помолчал, вздохнул, а потом уже другим, бодрым и радостным голосом завопил. – Зато, знаешь, я здесь в клубе при заводе организовал оркестрик. Самому-то предприятию кирдык пришел вместе с перестройкой, но клуб действует, представь! Такие ребята обнаружились классные. Я с ними и творю. Новое поколение. Может, что и выйдет. Они сами сочиняют и тексты, и музыку. Такие, знаешь, песни протеста, ну помнишь, что было когда-то в Штатах в 60-ых. А вот и до нас докатилось, и пол века не прошло. Ладно, вернемся к теме. Смотри, не вздумай спрыгнуть с проекта.
– Как можно? Процесс пошел, как сказал бы наш главный перестройщик. Я по твоей милости включила обратный отсчет, машину времени.
– А мне лично именно сейчас пока все нравится, даже то, что жрать нечего. Может, похудею в конце концов, – пошутил Медведь и заржал, как будто сказал что-то очень остроумное.
– Не, Мишань, не смей. Не выходи из образа. Ты нам нужен такой, большой, сильный и добрый.
– Ну-ну, только без сантиментов, а то зареву. Все, до встречи в эфире.
Я сидела среди разбросанных по полу старых черно-белых фотографий, снова курила, несмотря на данный самой себе зарок, и снова ощущала боль, которую медики называют фантомной. Та часть души, сердца, нервов, которая была отрублена давным-давно, вдруг, почти с прежней силой, заявила о себе. Вся эта байда любовной лихорадки, по выражению Крокодила, которая изматывала тогда нас обоих и от которой я избавилась, казалось бы, необратимо, готова была пойти в атаку, оттолкнувшись от старых снимков. Мне угрожали эти два смеющихся молодых лица, их красивые загорелые тела на сочинском пляже, их чувственные объятья и поцелуи. Это были Муха и Крокодил, это была я с Эриком Вольским.
Всю нашу компанию объединяла не только школа, но и дворы, куда выходили дома, где жили мои друзья. Вечерами мы собирались то здесь, то там. О, эти знаменитые московские дворы. Они не дожили до наших дней. А когда-то в них до поздней ночи слышались веселые детские голоса, глухие
